изменить свое предназначение.
– Я не верю в сказки про Звезднорожденных, – убежденно сказал Эгин.
– В сказки я тоже не верю. Я верю в правду.
Эгин стоял у окна, то и дело оборачиваясь в сторону Тары, которая по-прежнему сидела на ложе.
Она, похоже, любовалась обнаженным торсом Эгина. И потому временами отвечала невпопад, а временами – с небольшим запозданием.
За окном было совсем светло. Эгин с интересом обозревал Хоц-Дзанг – а это был несомненно он, – раскинувшийся внизу кругами благоустроенных руин.
Впрочем, разговор с Тарой поставлял ему гораздо больше пищи для размышлений, чем все руины, домики, башни и белоснежные горные вершины, которые можно было наблюдать с его места, вместе взятые.
– Пусть так, Тара. Пусть все, что сказано тобой насчет пути и Скорпиона, – абсолютная истина. Но скажи тогда, отчего ни Дотанагела, ни мой начальник Норо окс Шин, ни Знахарь, люди куда более сведущие в Измененной материи и куда более искушенные в Запрещенных Знаниях и Искусствах, почему они, видевшие все эти вещи, которые ты называешь частями Скорпиона, не поняли, с чем имеют дело? – выпалил Эгин, как вдруг в его душу закралась странная догадка, которая сулила ему одно лишь беспокойство. – Или они сразу поняли, что за пряжка на моей сандалии и что за сапфиры у меня на шее, но решили оставить все это добро у меня, чтобы?..
Тара снова заливисто рассмеялась. Эгин уже успел немного привыкнуть к тому, что она смеется каждый раз, когда он с серьезным видом говорит что-то, с ее точки зрения, наивное.
– Милый, если бы они «сразу догадались», ты был бы уже мертв. А эти замечательные штучки уже подтачивали бы волю Дотанагелы, вашего гнорра или твоего начальника. В зависимости от того, кому не повезло бы больше. Но в том-то и дело, Эгин, что судьбою назначен ты. Не Дотанагела, не Норо окс Шин и не Лагха Коалара, а ты, Эгин. Тебе случилось собрать воедино три части Убийцы отраженных. Это значит, что ты можешь собрать и остальные. Собрать – и остаться в живых. Потому что ты – избранник.
– И ты, последовав примеру всемогущей судьбы, сделала меня своим избранником, Тара? – отмеряв увесистую паузу, поинтересовался Эгин.
– Можно и так сказать, – тихо усмехнулась Тара.
Эгин почувствовал кожей, что даже если он продолжит расспросы со всей мыслимой настойчивостью, сегодня он не добьется от нее ничего.
Впрочем, и сам он чувствовал себя чашкой, в которую налили вина от всей души, да так, что хмельной напиток угрожающей линзой уже громоздится над краем. Эгин знал: достаточно еще одной капли, еще одного слова Тары – и все его мысли низринутся в хаос. А ясность, которую он только начал обретать, снова превратится в полнейший сумбур.
Эгин был узником, заложником, любовником. Вот три роли, которые подарила судьба обладателю клешней и Пятого сочленения Убийцы отраженных, а попросту – Скорпиона.
Днем Эгин метал нож в цель, играл в Хаместир сам с собой, смотрел в окно, рисовал рожи и сценки на восковой дощечке, пил, закусывал и не беспокоился ни о чем. Лучший способ выжить – не заботиться ни о чем. Особенно когда от тебя ничего или почти ничего не зависит. Иногда к нему приходила Тара.
Не менее двух раз в день Эгин совершал омовение в большом тазу из обожженной белой глины.
В Пиннарине Эгин никогда не купался чаще одного раза в день жарким летом или одного раза в три дня промозглой и сырой зимой. Но в Хоц-Дзанге прежние привычки ему изменили.
Во-первых, делать было особенно нечего.
Во-вторых, он занимался любовью настолько часто, что сохранять тело в чистоте без частых купаний было совсем непросто.
А в-третьих – и это самое важное, – Тара настоятельно рекомендовала ему (а в положении Эгина это значило почти то же, что «приказывала») поступать так, а не иначе.
«Если ты не будешь купаться в этой воде, ты иссохнешь насмерть. Твое тело сморщится, а волосы поредеют настолько быстро, что через неделю ты будешь похож на тридцатилетнего, через десять дней – на сорокалетнего, а через двадцать дней умрешь».
Таре, похоже, не хотелось, чтобы Эгин отправился в Земли Грем. Хотя Эгин и догадывался, что именно вследствие ее любви, любви Говорящей Хоц-Дзанга, человеческое тело старится и превращается в копченое мясо с такой неслыханной быстротой.
«Что это за вода?» – спросил как-то Эгин.
Тара долго колебалась, но все-таки ответила. Историю, которую она поведала Эгину, ему хотелось выбросить из головы как можно быстрее.
Где-то на севере от Хоц-Дзанга есть дерево, возле которого после ночной грозы собираются горные лисы – бесхвостые, трусливые и удивительно сообразительные твари. Кровожадность и любовь к человеческому мясу также присущи им в полной мере.
На взрослого человека такие лисы, чей мех сер, а хвост короток и некрасив, никогда не решатся напасть ни в одиночку, ни стаей. Но детям смегов часто приходится терпеть от них. Родители заклинают своих чад возвращаться домой засветло, ибо для ребенка нет ничего страшней, чем в сумерках столкнуться на горной дороге с тремя-четырьмя серыми лисами.
После грозы эти лисы собираются под старым раскидистым деревом. Каждая из них несет на хвосте крохотный бледный огонек, светящийся в безлунной ночи словно гнилушка или упавшая звездочка. Стая располагается вокруг дерева семиконечной звездой, начинает скулить и перетаптываться на месте.
Огоньки каким-то непостижимым образом перекочевывают с лисьих хвостов на ветки дерева, которые начинают светиться словно священный харренский лавр, украшенный масляными лампадками к Празднику Тучных Семян. У смегов есть примета: кому довелось хоть одним глазом взглянуть на это светящееся дерево, тому суждено либо прославиться, либо погибнуть в дальней стороне в ближайший год.
И тут подходит время для самого интересного. Лисы образуют вокруг ствола плотное кольцо и колотят по дереву лапами. Как бы отзываясь на этот бой, сверху, с ветвей и листьев дерева начинают градом катиться тяжелые капли, что остались там с прошедшего дождя. Обрадованные твари начинают кататься по земле, ловить на язык эти капли и жадно глотать воду, которая, по поверьям смегов, обладает свойством залечивать даже самые тяжелые раны, исцелять тех, кто при смерти, оживлять мертворожденных младенцев и делать прочие чудеса.
Но набрать хоть наперсток этих капель настолько непростая задача, что редкий смег отважится дерзнуть ради этого. Говорят, лисы, занятые таким вот жутковатым купанием, от вида которого, по уверениям Тары, седеют даже окрестные горы, становятся свирепы и сильны вдесятеро от своего обыкновения. И даже опытному воину не оборониться от них ни мечом, ни пикой.
Вот в этой-то воде и купался, по уверениям Тары, Эгин.
Он, конечно, не удержался от вопроса о том, как же самой Таре удалось набрать чудесной воды в таком изобилии.
«Ради твоего здравия, Эгин, я пошла на опасную хитрость. Однажды, приметив сияющее дерево после грозы, я привезла туда подводу с семью пленными северянами, которые давно дожидались казни в подвалах Хоц-Дзанга. Я выпустила их поблизости, когда вода уже полилась, а лисы стали шалить и кататься на спинах. Когда твари зачуяли, что кто-то нарушил их покой, их глаза сделались ледяными, а шерсть на спинах встала дыбом. Нечистые завопили, северяне попытались спастись бегством, позабыв о ножных кандалах, но деваться им было некуда… Одним словом, пока лисы лакомились человечиной, я собрала эту воду для тебя».
Бездумно вглядываясь в надвигающиеся сумерки, Эгин снова и снова вспоминал рассказ Тары.
Рассказ поразил его. Не то хладнокровием и жестокостью его новой возлюбленной, своей прихотью решившей участь семерых пленных. Не то своей абсурдностью, сказочностью, от которой история, однако, становилась лишь более правдоподобной.
Да что там рассказ! Эгин чувствовал, что после получаса любви с Тарой обессиливает так, как не обессиливал после четырех часов изнуряющих упражнений в фехтовальном зале. Он чувствовал: лишь только благодаря купаниям ему удается продолжать в том же духе ночь за ночью. Три ночи. Три!
«Значит, сегодня полнолуние?»
