незамеченным. И буде Хорт окс Тамай задумал переворот и убийство князя по собственному, так сказать, разумению, он был бы сейчас не князем, а покойником. У меня есть все основания утверждать, что, воспользовавшись моим отсутствием, а также и отсутствием большинства значимых пар-арценцев – Писаний, Единства, Безгласых Тварей, – наши бывшие коллеги учинили в Своде то же самое, что Хорт окс Тамай учинил в княжеском дворце. То есть пришли к власти, поправ законы людские и писаные. И теперь у Свода Равновесия новый гнорр. Такой же самозванец, как и князь.
В тот день Лагха Коалара был величествен, как никогда.
Речь его была исполнена праведным гневом, в то время как лицо дышало неомраченным спокойствием и уверенностью в благоприятном исходе всего, что бы он ни задумал.
Со стороны могло показаться, что этому человеку вообще не ведомы ни колебания, ни отчаяние, ни страх. Каждый из тех, кто внимал ему в капитанском зале, знал, что Лагха еще не перешел сомнительный рубеж, именуемый варанцами «золотым тридцатилетием».
Загипнотизированные, убаюканные, порабощенные спокойствием и силой, исходившими от Лагхи, все, за исключением, быть может, пар-арценца, были готовы поклясться в том, что с ними говорит мудрый и прозорливый восьмидесятилетний старец. Что он, черноволосый красавец Лагха, был рожден со звездой во лбу. Рожден, чтобы любить и властвовать. Любить всех и властвовать надо всеми.
Но кое о чем не догадывался даже пар-арценц. О том, например, что в свои двадцать семь лет Лагха Коалара был и оставался девственником.
– Я знаю, о чем думают сейчас многие из вас. – Лагхе нравилось предварять жестокие речи обаятельной улыбкой, и потому самые сообразительные аррумы предусмотрительно зашарили взглядом по потолку, чтобы ненароком не выдать своего волнения.
– Вы думаете приблизительно так. Если есть новый гнорр, старому гнорру не прожить и недели. Ибо нет и не может быть двух солнц на небе, двух князей в Варане и двух гнорров в Своде. Лагха, стало быть, мертв, хотя и жив, как всякий может убедиться воочию. Но жизнь гнорра – это забота гнорра. Не лучше ли сейчас же, не откладывая, связать его – то есть меня – по рукам и ногам и вернуться в Пиннарин со зна- атной добычей. Так?
Разумеется, ни один из тех, в чьих головах роились подобные мысли, не откликнулся.
– Так, разумеется, так, – продолжал гнорр с понимающей улыбкой. – И я не виню вас, ибо, будь я одним из вас, я думал бы так же. Но, милостивые гиазиры, если бы это гарантировало спасение ваших жизней и благоденствие княжества, моим долгом было бы не только позволить, но и приказать вам поступить по вашему подлому разумению. Но! Все мы знаем законы Свода. Кто лучше, кто хуже. Так вот, даже если половина из вас будет помилована, обласкана и возвеличена, вторая половина будет волею нового гнорра обезглавлена со всей неизбежностью. О да, каждый волен полагать, что вот как раз он-то и будет тем счастливчиком, кто уцелеет и продвинется в должности. Но так полагают только глупцы, не знающие ни Свода, ни его правды. А правда Свода состоит в том, что лишь случайность, лишь жребий, лишь произвол решат вашу участь. И каждый из вас сейчас наполовину жив, а наполовину покойник. Каждый из вас, милостивые гиазиры. Каждый! И лучше думать, что ты будешь мертв, ибо для людей нашего рода занятий это честнее. Возвращение в Пиннарин, под крыло к Хорту окс Тамаю – все равно что игра в лам, где ставкой являются отрубленные головы игроков.
Лагха сложил руки на груди и замолк.
Нет, не с уличными попрошайками вел он сейчас беседы. А с такими же закаленными и циничными убийцами, как и он сам. С людьми без роду без племени. Без родителей, жен, близких, детей. С теми, кто сызмальства не знал другой доли, кроме служения Князю и Истине.
Слова гнорра отозвались глубинным ужасом обнаженной правды в сердце каждого. Когда все услышанное было осознано и прожевано, Лагха добавил:
– Я был низложен как гнорр сегодня на рассвете. Но именно в тот момент я стал гнорром нового Свода Равновесия, костяком которого предстоит стать вам. Это обещаю вам я, ваш прежний и ваш новый гнорр. А вы должны поклясться мне в верности, как это некогда сделали вы, получая свое первое офицерское звание.
Хор голосов ответил гнорру словами клятвы.
В этом не было ничего странного, ибо разумным и смелым людям не свойственно бунтовать, стоя одной ногой в Жерле Серебряной Чистоты. Будь среди них Эгин, он тоже внес бы свой голос в общий хор. Что может быть лучше присяги такому красивому и мудрому гнорру в преддверии многотрудной борьбы за свою шкуру?
– Милостивый гиазир, – запинаясь и краснея во все веснушчатые щеки, начал матрос, принесший, как обычно, ужин, – мне велено сопроводить вас к гнорру спустя время, достаточное для приема пищи.
Если бы способность удивляться, и без того присущая Эгину в весьма незначительной степени, не атрофировалась окончательно в Хоц-Дзанге, Эгин, услышав такое, пожалуй, вскричал бы «Вот так да!». Разве это не забавно, не удивительно, когда истукан, наученный лишь подтверждать и отрицать все без разбора, становится вдруг столь разговорчив?
Эгин молча придвинул к себе тарелку с пересоленным супом и откусил от хлебины с тмином. Прием пищи даже в преддверии разговора с Лагхой был очень кстати. Под мерные движения челюстей он сможет еще раз обдумать, как поизящней сыграть партию, где твоим противником будет сам Лагха Коалара.
Эгин тащился вослед матросу, медленно переползая со ступени на ступень. Каждое движение отдавалось болью в спине, где медленно заживала спасительная рана, последний дар Тары.
Они покинули трюм и теперь поднимались на верхнюю палубу.
Трое озабоченных и довольно изможденных матросов несли навстречу приспособление, опознанное Эгином как замково-спусковой механизм палубного стреломета. На вычищенном мелким песком бронзовом затворе стрелоподатчика мелькнуло клеймо Казенного Посада: стилизованный скорпион.
«Вот почему, наверное, легкие стрелометы называются „скорпионами“, – пронеслось на периферии сознания Эгина. Дальше мысль перескочила в истерическую плоскость. – Убийца отраженных не отпускает меня ни на минуту!»
Вслед за матросами им повстречался давешний упитанный аррум (тот самый, в сарноде которого исчезли совлеченные с шеи Эгина серьги Овель и кинжалы Лиг). Добродушное лицо аррума было омрачено испугом и недовольством. Из этого явствовало, что возвращение в Пиннарин (которое, по представлениям Эгина, ожидалось этой ночью) видится арруму далеко не триумфальным.
У края лестницы Эгина ждал еще один сюрприз: юркая, худощавая фигура с тощей короткой косицей. Гладковыбритые скулы, залихватская улыбка и излюбленное пиннаринское «Здорово живешь!». Это был… Иланаф.
Он помахал ковыляющему Эгину рукой и как ни в чем не бывало отправился по своим делам.
Казалось, на борту «Венца Небес» он чувствовал себя так же вольготно, как в своем столичном доме.
С чего бы это? Неужто гнорр смягчился и объявил помилование, зачислив в герои всех, кто участвовал в обороне Хоц-Дзанга на стороне смегов? А где же в таком случае Знахарь, Самеллан и Дотанагела?
Оторопевший Эгин поприветствовал Иланафа с некоторым запозданием. В спину.
Искушение послать матроса куда подальше и перекинуться с Иланафом парой слов было очень велико. Если бы не Лагха Коалара, который ждал его, сидя в резном кресле, в десяти шагах от лестницы, Эгин наверняка так и сделал бы.
Гнорр глядел на Эгина – а может, и не на него, а сквозь него – остекленевшим, отвердевшим взглядом человека, с головой погруженного в далекие от приземленных раздумья.
Алустральский веер с ручкой в виде грациозной лебединой шеи распластанной летучей мышью почивал у гнорра на коленях.
– Приветствую вас, милостивый гиазир, – сказал Эгин, в страшном волнении целуя перстень на руке гнорра. Этого требовал этикет, и, к счастью, он об этом помнил.
«Наверное, для обращения к гнорру существуют также и специальные формулы вежливости!» – лихорадочно размышлял Эгин.
Но ведь он, Эгин, окончил свою службу в Своде в должности простого рах-саванна. А стало быть, в силу очевидной невозможности аудиенций у гнорра этим формулам его никто не обучал.
