оковки.
Оковка зацепилась за перевязь Дотанагелы, кожа перевязи лопнула, и ножны стонущего пар-арценца сползли по его бедру на землю.
Иланаф задумчиво посмотрел на рукоять чудесного меча Дотанагелы. Затем – на самого Дотанагелу, который, судя по всему, сейчас ничего не соображал. Потом он перевел взгляд на проступающие сквозь пыльную пелену силуэты офицеров Свода Равновесия, которые огибали свежий провал с востока во главе с пар-арценцем Опоры Единства, а с запада – во главе с Лагхой Коаларой.
Потом Иланаф оглянулся. Никого и ничего. Только Самеллан, Лиг и Знахарь подымаются в полный рост прямо против стрел морской пехоты.
Иланаф извлек меч пар-арценца из ножен.
«Во имя Князя и Истины», – пробормотал Иланаф и тремя жуткими мясницкими ударами вскрыл грудную клетку пар-арценца так, что стало видно содрогающееся в неритмичных конвульсиях, дымящееся сердце. Последний, колющий, удар Иланаф направил прямо в него.
Иланаф подобрал ножны, аккуратно вложил в них окровавленный меч и, миролюбиво расставив руки, пошел вдоль края котловины навстречу западному отряду. Навстречу Лагхе Коаларе, который еще не догадывался, что совсем скоро ему тоже предстоит превратиться в заклятого врага Князя и Истины.
Часть третья
Отраженные
Глава 14
Хорт окс Тамай, сиятельный князь Варана
Земля ходила туда-сюда, туда-сюда. Небо тоже.
Казалось, кровь катится по телу не сплошным потоком, как обычно, а будто бы собравшись в шарики. Эти шарики перекатываются по шершавым стенкам сосудов, встречают препятствия и застревают под кожей, на шее, под локтями и коленями, а в особенности где-то на спине. И причиняют боль.
«Мне больно, – сознался Эгин самому себе. – Мне очень больно. Спина, позвоночник, шея и кобчик, немедленно уймитесь!» – приказал Эгин.
Так учил его наставник, уверявший, что органы тела нетрудно держать в такой же строгости, в какой добрый сюзерен держит своих честных, но капризных вассалов. Эгин повторил эту фразу не менее трех дюжин раз, и боль ощутимо ослабла.
Как вдруг доверительный разговор Эгина со своим телом был прерван. Кем? Чем? Эгин пока не знал. Он чувствовал лишь, что кто-то или что-то требует, чтобы он открыл глаза. Не вышло – режущая боль ударила в виски.
Эгин пробовал разлепить губы, чтобы сказать что-то наподобие «Не надо, подождите!» – но вместо этого издал лишь жалкое мычание.
Перед его воспаленным внутренним взором возникло видение. Знакомое, не обещающее ничего хорошего: вот он, привязанный к позорному столбу посреди выжженной, серой пустыни. Стадо коров, волочащих вымя, беспрестанно трубящих и по-прежнему угрожающих ему, приближается с неотвратимостью седины.
Но теперь в этой картине появилось нечто новое. Теперь Эгин видел пастуха. Конечно, пастух освободит Эгина, развяжет лыковые веревки, поможет ему подняться и расправит одеревеневшие, онемевшие, налитые черной кровью члены. Или по крайней мере отгонит от него своих тварей с паучьими ногами и изъязвленными шкурами. Они не прикоснутся к нему, не причинят зла, нужно лишь только попросить. Но куда же подевался пастух?
Эгин напрягся и пристально уставился вдаль – туда, где маячила фигура его спасителя. Теперь он видел его снова. Вот пастух уже приветственно машет ему рукой и кричит что-то. Эгин силится разобрать слова, пастух, к счастью, отлично говорит по-варански, правда, с каким-то нездешним, странным акцентом…
– Приветствую вас, рах-саванн, – сказал пастух. Но только ни пастушьей шапки с бубенцами, ни резного посоха, украшенного низкой головок чертополоха, при нем не было…
Красота – удел женщины. Забота женщины. Достоинство женщины. Ее союзник и злейший враг. К мужчинам слово «красивый» прилагается лишь косвенно. Максимум – что-то вроде «красив делами».
В Варане не принято говорить «красивый» применительно к мужчинам. Не принято – и все. А потому, когда Дотанагела в сердце Хоц-Дзанга распространялся о красоте нынешнего гнорра Свода Равновесия, Эгин подумал, что, верно, пар-арценц шутит или желает намекнуть, что гнорр не чужд радостям Обращений. Таким, например, как Обращение Мужей. Иначе с чего бы… Впрочем, тогда Эгину было совсем не до фантазий на тему мужеложеских наклонностей гнорра.
А теперь? Теперь Эгин понял, что имел в виду Дотанагела.
Гнорр Лагха Коалара склонился над ним, беспомощным и пленным рах-саванном. На его лице играла ничего не выражающая, разве только немного жестокая улыбка. Улыбка красавицы, которая знает, что неотразима. Улыбка варанца, который знает, что выше него лишь князь, да и князь не может шага ступить без его ведома. Улыбка гнорра.
Эгин узнал его тотчас же, хотя никогда – теперь он был готов поклясться в этом, – никогда раньше не имел счастья (или несчастья – как посмотреть) встречаться с ним. Такие лица не забываются даже простолюдинами, не говоря уже об офицерах Свода.
Своим сложением, манерой двигаться, говорить, лицом, прической и, уж конечно, платьем и украшениями Лагха был образчиком того, что в Варане не имело имени. Образчиком мужской красоты в ее чистом и незамутненном виде.
Иссиня-черные, очень густые волосы лежали на его плечах увесистыми, природными локонами. Лицо имело правильный абрис, губы были в меру полны и в меру правильны. Нос, имевший едва заметную горбинку, которая ничуть не портила абрис, но придавала лицу мужественную пикантность, был массивным, строгим и запоминающимся. Брови, густые и месяцеобразные, обрамляли сверху глаза, которые были серы, словно остывший пепел, и пронзительны, словно воды горного озера поздней осенью.
В чертах лица гнорра Эгину почудилось что-то южное, магдорнское, но он поспешил отогнать от себя эту мысль как неуместную. С каких это пор в Свод стали брать выходцев из земель, искони объятых скверной, не знающих разницы между добром и злом, между магическим и природным, между праведным и подлым?
Лагха по-прежнему стоял над ним и улыбался, а за его спиной переминались с ноги на ногу, ожидая указаний, другие шакалы из Свода Равновесия.
– Тебе повезло, рах-саванн, что ты ранен. И что рана твоя не такая безнадежная, с какими оставляют на поле брани стервятникам. И не такая пустяковая, с какими сразу же казнят за государственную измену безо всякого лечения. – С этими словами Лагха одним движением распахнул рубаху на груди Эгина. С треском полетели застежки.
Естественно, первым, что увидел гнорр, были украшенные сапфирами серьги Овель, они же клешни Убийцы отраженных.
Лагха долго рассматривал их, поворачивая то так, то эдак с загадочнейшим выражением лица. Казалось, он знал об этих серьгах больше, чем Эгин и Тара, вместе взятые.
Сердце Эгина, казалось, готово вырваться из груди от волнения. Неужели гнорр знает и о том, что вещица на шее у беззащитного, обескровленного рах-саванна изменена?
В лицо Эгину пахнуло заморскими ароматами. Он не мог сказать с уверенностью, но ему упорно казалось, что это был запах амиды, «змеиного благовония».
Говорили, что змеи южных лесов, чье тонкое обоняние общеизвестно, сползаются из чащоб ко дворцам владык, только чтобы понюхать амиды. Говорили также, что никогда змея не тронет того, кто пахнет амидой. Запах был не только полезным, но и на редкость тонким – чуть сладким, терпким, теплым, неземным. Не удивительно, что за два наперстка ароматного масла амиды в Урталаргисе платили меру золота. Впрочем, гнорр Свода Равновесия мог себе позволить и не такое.
Вдосталь налюбовавшись серьгами Овель исс Тамай, Лагха извлек из-за пояса короткий кинжал и перерезал шелковый шнур, все это время служивший чем-то вроде посредника между телом Эгина и телом Овель, чье заплаканное личико иногда воскрешалось в памяти Эгина силой сияния синих сапфиров.
Затем, уже не глядя на них, Лагха бросил серьги в сарнод, услужливо распахнутый под его рукой одним на удивление откормленным аррумом, имя которого Эгин узнает еще не скоро – Альсим.
