подхватывая со ступеней уцелевший топор мужика, чью жизнь он забрал без остатка, обратив ее в смерть для его же собутыльников, уже спешил вниз. И изо всех сил старался не смотреть себе под ноги.
– Есмар, за мной! – бросил он уже с самого низа лестницы.
Эгин прислушался.
Коридор, освещенный обычными факелами – не то что оружейный зал, – был пуст. Ни Логи, ни Багида, ни его телохранителей. И слева, и справа через двадцать шагов коридор сворачивал в неизвестность.
Долго прислушиваться Эгину не пришлось. Он не успел даже сосредоточиться, чтобы пустить в ход Взор Аррума, когда из-за правого поворота донесся громкий стон, взрыв брани, грохот железа и хриплый рык Логи. Эгин опрометью бросился туда.
Один из телохранителей Багида, которые прежде поддерживали его под руки, лежал сразу за поворотом с перекушенным горлом.
В его сведенных предсмертной судорогой пальцах были зажаты клочья шерсти Логи.
А в десяти шагах от Эгина второй телохранитель, распластанный Логой, судорожно шарил по полу в надежде подобрать свой оброненный меч тернаунского кавалериста. И если пятки телохранителя находились еще в коридоре, то его голова – в помещении, открывшемся, похоже, совсем, совсем недавно.
Об этом свидетельствовали две каменные плиты, распахнутые внутрь коридора подобно дверным створкам. И там, в глубине этого потайного помещения, Эгин чувствовал присутствие Багида. Перепуганного, обозленного, но живого.
Телохранителю, из последних сил удерживающему левой рукой пасть Логи у самой своей шеи, наконец удалось нащупать рукоять меча и ухватиться за него, как утопающий хватается за брошенный канат. Но Эгин был уже рядом.
Ухнул отпущенный Эгином топор, телохранитель взвыл от страшной боли в раздробленной кисти, его левая рука мгновенно ослабла и челюсти Логи сошлись на его кадыке. По коридору разнесся гулкий стук каблуков. Это спешил Есмар.
Это было и жалкое, и страшное зрелище.
Большое продолговатое подземелье с очень низким потолком. Среднее между тюрьмой, казармой и склепом.
Густая вонь падали, которую явно старались перебить какими-то негодными благовониями, что парадоксальным образом лишь усилило смрад.
Грубые лежанки вдоль стен. Даже не лежанки, а так – связки длинных жердей. Бурые потеки на стенах. Пол с небольшим наклоном в сторону одного из углов. Там – прямоугольное отверстие. Нужник? Сток?
В изголовье каждой лежанки – большой пучок засушенных трав, запах которых давно растворился в общем смраде. И, что больше всего удивило Эгина, – два ряда вечных хрустальных светильников под потолком. Пыльных, закопченных, но в точности таких, какими были украшены коридоры Свода Равновесия и фехтовальный зал Багида. Светильников, заливающих помещение мертвенным темно-голубым светом. Заливающих всегда. Днем и ночью. Зимой и летом.
«Кто бы здесь ни жил, живется ему препогано», – подумал Эгин. Он почти не сомневался в том, что попал в жилище костеруких. Его удивляло лишь одно обстоятельство: где же сами устрашающие обитатели этой горе-казармы?
Багид Вакк, землевладелец, был в самом конце подземелья.
Там от самого пола начинались каменные ступени, упирающиеся прямо в потолок, где находился железный люк. К этим-то ступеням и ковылял Багид Вакк. Ковылял на четырех, кое-как шевеля ногами и помогая себе руками. Ходить самостоятельно Багид, по-видимому, не мог. Его телохранители были мертвы, а костерукие, выпустив наконец альбатроса, изготовились к последней схватке.
Маскарад был окончен. Наличники на шлемах костеруких подняты. Перчатки, скрывающие страшную костяную конечность, сброшены на пол. Наконец Эгин получил возможность рассмотреть Переделанных Человеков при свете.
Их лица сохраняли сходство с человеческими. В той приблизительно мере, в какой детский рисунок корабля сохраняет сходство с кораблем. Казалось, все, что в человеческом лице может быть упрощено, свелось к конечному примитиву и окостенело.
Ломаные плоскости скул, носа, лба и подбородка, покрытые крупными ромбовидными чешуями. Округлившиеся желтые глаза, испещренные мелкими прожилками – словно две растрескавшиеся янтарные слезы. И – руки.
Если правые руки Переделанных были человеческими, но столь же огрубевшими, как и лица, то левые больше походили на крабьи клешни. Но клешни не раздвоенные, а «распятеренные», что ли, – Эгин не мог подобрать лучшего слова. Да, пять костяных когтей сходились в один смертоносный конус, имеющий в ударе пробивную силу осадного тарана. Либо расходились, становясь невиданными ножницами, уловителями мечей или боевыми вилами в колющем ударе.
По впечатлениям от встречи с костерукими в Кедровой Усадьбе Эгину казалось, что они не так далеко ушли в своем Изменении от людей. Эгин не знал, что в Кедровой Усадьбе судьба сводила его накоротке со сравнительно неудачными тварями, а здесь он повстречал самых отборных бойцов Багида. И если бы сорок обитателей казармы не ушли в сумерках к реке, не канули в нее тяжелыми бревнами и, подхваченные течением, не направились к Вае, то у него, аррума Опоры Вещей, вообще не было бы сейчас никаких шансов на выживание. Никаких.
Лога, отпраздновавший в тот день три победы над человеческой слабостью, поджал уши и начал подкрадываться к костеруким.
– Осторожно, Есмар! – предостерегающе выбросил руку Эгин, заслышав за своей спиной тяжелое дыхание эрм-саванна. Сам Эгин, выставив «облачный» клинок, на котором не утихало суровое ненастье, мелкими шагами пошел на сближение с костерукими.
«Интересно, насколько твари сообразительны. Сохранилась ли в них хоть кроха разума? Столь ли далеко зашли Изменения в их душах, как в телах?»
Эгин еще не знал, что тело Переделанного Человека напрочь лишено святого семени души. Что плоть костеруких полнится одним-единственным желанием – поглощать сердца живых тварей. Ибо плоть Переделанного Человека знает о себе, что она есть совершенство, обремененное единственным изъяном: полным отсутствием сердца. И плоть Переделанного Человека вечно голодна. Она вечно жаждет чужих сердец. Все больше и больше.
Лога быстро учился. Пока Эгин пробивался в нижний коридор, Лога дважды едва не попал под стремительный удар костяной молотоглавой змеи и успел понять, что нападать на костеруких можно только под их правую руку. Только под правую!
Мнимые вялость, медлительность, чуть ли не оцепенение противников не могли длиться вечно. Да и всей-то вечности было – каких-то десять ударов сердца.
Гнук дрался так, как подобает настоящему солдату Ее Сиятельства.
С первого мгновения боя, когда его молот только обрушился на затылок вышагивающего перед ним факельщика в красной рубахе, Гнук понимал, что обречен встретить свою смерть здесь. Здесь, в чужом, враждебном доме на Медовом Берегу, который так далек от зеленотравного Ре-Тара и так не похож на тихие предместья его родной Суэддеты…
Когда на шум боя от парадного входа подоспели двое алебардистов, Гнук был ранен первый раз. Трехлезвийный топор-копье пропорол ему правый бок. Солдат Ее Сиятельства убил обоих.
Потом появились другие. Дурно вооруженные – кто длинным ножом, кто топором, кто бичом (эти двое с бичами были бы самыми опасными, если бы их озлобленные односельчане расступились и предоставили им действовать самостоятельно) – но в числе не менее десяти.
Гнук долго дрался с ними, истекая кровью и получая новые раны, которым не суждено было зажить со временем и обратиться почетными шрамами-отметинами его доблести. Дрался трофейной алебардой. Она была сподручнее в свальном беспорядочном бою, когда лучшее, что можно сделать, – держать своих противников на почтительном удалении. Гнук убил еще двоих и ранил троих. Потом ему вновь пришлось взяться за молот, ибо древко алебарды не выдержало очередного удара и в руках Гнука осталась лишь бессмысленная палка длиной в три локтя.
А потом появился тот самый щуплый малый в пурпурной рубахе, расшитой золотыми птицами и морскими
