Одно разорванное на три части тело костерукого было обнаружено Эгином в десяти шагах от первого, под кустом. И по самодовольной улыбке Куха Эгин понял, что это его рук дело.
«Интересно, как ему удалась эта нешутейная расправа, ведь оружия, кроме „трубки для стреляния“, при нем нет? Что ж, похоже, родные кедры действуют на Куха самым лучшим образом. Так он превратится в воина быстрее, чем я покажу ему первую стойку с мечом», – подумал Эгин.
Вскоре он с изумлением отметил, что Кух продвигается вперед с быстротой и ловкостью, которая ему и не снилась. И, что самое любопытное, с ловкостью, которая за самим Кухом ранее на наблюдалась. Эгину начало казаться, что за то время, пока он совершает одно движение, Кух успевает совершить пять.
– Там костяная рука два раза по двенадцать, гиазира, – бросил Кух. И бесстрастно добавил: – Много мужчин убито, много женщин убито.
– Я думал, эти твари днем не нападают, – зло сказал Эгин, всматриваясь в серую стену дождя.
– Они не нападать днем из-за солнца. А когда солнца нету, то могут и днем, – буркнул Кух, как бы между делом срывая с тела мертвого горца, почти утонувшего в коричневой глине, два из трех мечей.
Эгин был настолько сосредоточен на поиске затаившихся врагов, что деятельность Куха прошла мимо него. Иначе он обязательно задал бы себе тривиальный вопрос. А зачем, спрашивается, Куху мечи, с которыми он не умеет обращаться?
В окрестностях Большого Очага кипела самая настоящая сеча, в которую Эгин и Кух включились тотчас же на правах подкрепления.
Десяток костеруких против двух десятков горцев. Плюс аррум Опоры Вещей.
«Нужно полагать, остальные костерукие сейчас словно белки прыгают с дерева на дерево, истребляя всех, кто еще не сообразил, что происходит», – вздохнул Эгин, вонзая меч в спину одному из костеруких, умудрившемуся уложить трех горцев. Так он его, конечно, не убьет, но на время обездвижит.
Вдруг Эгин отчего-то подумал о Хене. Надо же, уцелев в Кедровой Усадьбе и совершив нелегкое путешествие горными тропами, она, не ровен час, погибнет сейчас между ветвей какого-нибудь дерева. «Зато погибнет царицей, а не женой скупого и ограниченного землевладельца Круста Гутулана…» – хмыкнул Эгин.
Когда пронзенный мечом костерукий упал навзничь, Эгин перевернул его на спину носком сапога. Перевернул, чтобы было удобнее отрезать голову – это показало себя самым эффективным способом борьбы с переделанной напастью.
Грязная чешуйчатая морда костерукого глянула на Эгина пустыми глазницами. Эгина разобрала жестокая брезгливая тошнота, на смену которой тут же явилось крайнее, необоримое омерзение. А ведь было отчего.
На Эгина глядел Есмар.
Одна рука, рука Есмара, была сжата в кулак, а другая – ороговев и растопырив пальцы – тянулась к груди новой жертвы, к груди Эгина. К груди бывшего друга и начальника.
Есмар бессвязно шевелил серыми губами, а его черные десны обнажались в недобром оскале. Как будто Есмар пытался улыбнуться. То есть не Есмар вовсе, а то, что раньше было телом Есмара, а теперь стало телом бойца Серого Холма.
«Ему и имени-то, наверное, не удосужились дать».
Но на размышления о мировой несправедливости у Эгина не оставалось времени. Один из костеруких, перебив как мух двух вертких горцев, пытавшихся достать его своими короткими мечами, уже метил в спину Эгина своим костяным тараном.
– Да пребудет семя твоей души неизмененным… – через силу сказал Эгин и, прикрыв глаза, отрубил тому Переделанному созданию с янтарным свечением в потухших глазницах, что раньше звалось Есмаром, усохшую, в черных струпьях запекшейся крови голову. – …в Святой Земле Грем, – добавил он и, присев на правое колено, резко развернулся к приближающемуся со спины костерукому, чьи черты, к счастью, не напоминали Эгину никого из знакомых.
«Облачный» клинок, рассекая надвое пелену дождя, очертил вокруг Эгина малиновый круг.
Только благодаря своей легкости и воистину змеиной верткости десяток горцев все еще сражались, неутомимо топчась в грязи у Большого Очага.
Фехтовальная техника, принятая Детьми Большой Пчелы за единственно допустимую, в иных условиях оказалась бы неплохой. Но в борьбе с костерукими она была совершенно неэффективна.
Каждый горец споро и уверенно орудовал двумя мечами, в то время как третий покоился в ножнах за спиной. На всякий случай, надо полагать. Но мечи горцев были слишком коротки.
Горцы, похоже, никак не желали понять, что сражаются не с людьми, а с нежитью. А значит, правила ведения боя, которые годятся в битве с людьми, здесь совершенно непригодны.
Они упорно заходили противнику под левую руку, старались уколоть врага в пах или отрубить ему ноги. Забывая о том, что костерукие преспокойно приканчивали свои жертвы даже без ног, ибо самым страшным в них была как раз левая рука.
Горец по имени Уб на глазах Эгина едва избежал смерти, провалившись в яму для хранения продуктов, крыша которой разверзлась под его ногами, не выдержав тяжести Переделанного. Если бы не эта счастливая случайность, костерукий одолел бы Уба в мгновение ока.
Картина гибели горца была в среднем такой: выставив мечи «лосиным рогом», он приближался к костерукому слева. Но не успевал горец сделать и первого ударного выпада, как костяная пятерня уже вонзалась ему в незащищенную грудь и отскакивала назад, словно бы часть некоего отлично отлаженного и смазанного механизма… Впрочем, костерукие и впрямь были механизмами. Только сработанными из Измененного человеческого мяса.
Вгрызаясь своим аррумским мечом в живот очередному «механизму», Эгин подумал, что дорого дал бы за то, чтобы иметь возможность самолично отправить к праотцам безвестного, но чересчур башковитого механика.
А того, кто привел отряд костеруких к деревне горцев, Эгин с удовольствием скормил бы проголодавшемуся питомцу Серого Холма собственными руками.
В пылу битвы Эгин сам не заметил, как пропал Кух. А когда его отсутствие обнаружилось, у Эгина екнуло сердце, ведь не ровен час… Впрочем, бегло оглядев поле битвы, тела своего раба и, чего уж там, друга Эгин не обнаружил. К своему величайшему облегчению.
Эгин не знал, да и не мог знать, что пока он месит грязь у Большого Очага, неподалеку, в гнезде Сестры Большой Пчелы, приготовляется священнодействие, руководит которым не кто иной, как его раб Кух.
– Барыня, ты должна позвать солнце, – твердо и властно сказал Кух, сверля взглядом Хену, забившуюся под шкуры.
Горцы из личной охраны Сестры Большой Пчелы согласно кивали – мол, мы тоже так думаем. Хотя по- варански они не понимали ни звука.
– Но я не умею, ей-же-ей, не умею, – дрожащим голосом отвечала Хена. Глаза ее были величиной с кедровые шишки.
– Ничего уметь не нужно. Сейчас ты выйдешь из-под навеса, найдешь в небе то место, где солнце должно быть в это время, и попросишь его пробиться сквозь тучи.
– Может, нужно просить тучи, чтобы они расступились? – Хена не то чтобы не понимала серьезности сложившегося положения. Просто ей действительно казалось, что раз она теперь царица, так ей виднее.
– Тучи, вода, мрак, лунный свет – они заодно с костерукими. Солнце – против них. Ты должна просить солнце, – убежденно сказал Кух. – И притом немедленно.
– А какими словами просить? – капризно спросила Хена, выбираясь из-под шкур. На ее лице застыло жертвенное выражение – мол, для своих «деток» она готова на все. Даже на такую глупость, как разговоры с дневным светилом. И подчиняться Куху она тоже готова ради «деток».
– А какие слова говорить?
– Не важно. Важно, чтобы они были искренними, – отрезал Кух, всем своим видом показывая, что разводить болтовню, когда внизу гибнут женщины, дети и доблестные воины, он не намерен.
– А почему я? Может быть, ты попросишь? У тебя так хорошо получится, я прямо вижу. А, Кух? – сладким голосом спросила Хена.
