происходящему, – вполне. А происходили в самом деле занятные вещи.
Число костеруких увеличилось вдвое от того момента, когда Эгин в последний раз закрыл глаза. «Сбежались, видно, со всей рощи».
А Кух все еще бы жив. Причем не просто жив. Но даже и не ранен. Горцев вообще видно не было. Кедровая роща была погружена в гнетущую тишину, которую лишь изредка нарушал ритмичный вдох или резкий выдох Куха, не считая, правда, ставшего привычным чавканья грязи под ногами дерущихся.
Кух не просто освоился с аррумским мечом Эгина. Он выжимал из него все, на что был способен «облачный» клинок.
Меч Эгина метал малиновые молнии, сыпал искрами и звенел. Он крушил направо и налево. Столкнувшись с телом врага, он шипел, словно раскаленный прут, входя в Измененную плоть. Он пел, рассекая воздух. Клинок, насытившийся поганой кровью костеруких, теперь переливался всеми цветами радуги и находился в беспрестанном завораживающем движении. Он жил собственной жизнью, хотя и был связан со своим новым хозяином невидимой пуповиной родства.
Со стороны Кух, обороняющий хозяина, наверное, выглядел и героично, и комично одновременно.
Комично, ибо, меч Эгина выглядел исполинским и непомерно тяжелым в его щуплых руках. Так же комично выглядел бы тяжеловооруженный всадник, если бы ему вздумалось оседлать пони из Розовых Конюшен Сайлы исс Тамай.
Героично, ибо несмотря на всю свою несуразность, Кух, низенький и тщедушный на вид, перебил аррумским «облачным» клинком уже дюжину костеруких – больше, чем Эгин за все время, проведенное на Медовом Берегу.
Но тут взор Эгина вновь заволокло раздирающей мозг болью и он погрузился в долгий тяжелый сон в полной уверенности в том, что, пока Кух жив, будет жить и он.
Сладкий дым забытья окурил его сознание и волю, унес прочь боль, а с ней всю надоедливую пестроту окружающего мира. Эгин так и не дождался момента, когда тучи расступились и над кедровой рощей засиял неожиданно огромный, ослепляющий золотой шар.
– Санг-бала! Санг-бала шан! – загудели вершины кедров. На языке горцев это значило «господин солнце внял молитвам Сестры Большой Пчелы, питающей, сильной, могучей».
Глава 18
Авелир
– Ты… ты Прокаженный, да?
– Да, а ты – Эгин, аррум Свода Равновесия.
Человек в капюшоне, низенький, худощавый, со старческим скрипучим голосом, даже не нашел нужным повернуться к Эгину, а бросил свой ответ через плечо, словно бы какое-нибудь огниво или носовой платок.
К своему огромному удивлению, Эгин ничуть не удивился. И не испугался.
– А где все, где Кух? – спросил Эгин, приподымаясь на локте.
Он лежал на большой овечьей шкуре и был облеплен какими-то вонючими повязками. Впрочем, принюхавшись, Эгин понял, что воняют они можжевельником и водорослями. Терпеть можно.
– Кух умер, а горцы заняты своими делами. Свершают обряды над погибшими, закапывают костеруких. Если хочешь посмотреть на горцев – посмотри, кедровую рощу отсюда прекрасно видать, – небрежно бросил Прокаженный и, снова не оборачиваясь, указал куда-то на восток.
Эгин приподнялся и сел. Только сейчас он окончательно осознал, где находится. Как оказалось, не так уж далеко от того места, где он в последний раз ощущал себя как себя, а свое тело – как материальную оболочку своей души.
Шкура, которая служила ему ложем, была расстелена на каменной площадке двадцати шагов в длину, на которой росли несколько невысоких кедров.
Словно балкон, площадка нависала над той долиной, где располагалась кедровая роща, превратившаяся в место кровавой сечи злокозненной волей истинного хозяина Серого Холма.
В минуты вынужденного безделья в деревне горцев Эгин многократно упирался взглядом в эти кедры и мысленно прогуливался по этому скальному уступу не один раз. Правда, мог ли он предположить тогда, что совсем скоро окажется под дрожащей сенью кедровой хвои в обществе Прокаженного, который будет указывать ему в сторону этой же самой кедровой рощи с таким видом, будто они знакомы уже десять лет? Нет, не мог.
– Ты говоришь, Кух умер. Его что – убили костерукие? Когда это случилось? – запинаясь, спросил Эгин.
Ему было горько. Не будь у него такого надежного друга, который отчего-то предпочитал называть себя рабом, он сам был бы уже давно в Святой Земле Грем.
Эгин попробовал встать на ноги. Тщетно.
Боль в боку вонзилась в его плоть невидимыми иглами, отдалась ледяным звоном в позвоночнике, заскребла в печени, заныла в груди. Нет, похоже, ходить ему еще рановато.
– Давно. Он был убит девять дней назад, – как ни в чем не бывало отвечал Прокаженный, который, казалось, был увлечен чем-то, что происходило внизу, у горцев, а Эгином вовсе даже и не интересовался.
– Я… был без сознания девять дней? Его убили костерукие?
– Нет, убил его шардевкатран, а не костерукие, – добавил Прокаженный как бы между делом. – Ты без сознания всего полдня.
У Эгина промелькнула спасительная догадка. Может быть, они говорят о разных людях? Может быть, на Медовом Берегу было два Куха? Одного убил шардевкатран, а другой, может быть, пошел сейчас на охоту со своей «трубкой для стреляния», целый и невредимый?
– Нет, мы говорим об одном и том же человеке, – настаивал Прокаженный.
– Ты хочешь сказать, что все эти девять дней я, аррум Опоры Вещей, обученный отличать Измененную материю от неизмененной, живое от мертвого, общался с бестелесным призраком и не подозревал об этом? – иронично осведомился Эгин. – Может быть, это бестелесный призрак спас меня, когда на меня наседали костерукие, а я лежал в грязи, словно запоротый погонщиком осел, не в силах даже обороняться? Значит, это был не Кух, а какое-то чучело, волею очередного проклятого колдуна обретшее подобие жизни, движение и способность сострадать?!
Эта гневная тирада выпила из Эгина столько драгоценных сил, что он был вынужден вновь улечься на шкуру. Голова его кружилась, словно бы спьяну, а мышцы предательски обмякли.
– Нет, то было не чучело, – лениво и медленно отвечал Прокаженный. – То, конечно, было не чучело. Никакому колдуну из тех, которые известны мне, недостанет умения сотворить чучело, что смогло бы управляться с «облачным» клинком, Эгин. Такое по силам только Звезднорожденным и Отраженным. И то не всем.
– Кто же это был? – Эгину хотелось, чтобы в его голосе рокотал сарказм и кипело благородное презрение. Но то, что получилось, не было ни первым, ни вторым. То была мольба раненого, обессиленного человека. Человека, стоящего на грани полного морального поражения.
– То был я, – ответил Прокаженный и, откинув капюшон, наконец обернулся к Эгину.
Лицо рыбы. Лицо черепахи. Сухая морщинистая кожа. Кажется, лоб, щеки и подбородок присыпаны морской солью. Глаза – как два выбравшихся из раковины моллюска. Влажные, мягкие, слизистые. Без зрачков. И в то же время глаза Прокаженного были подвижными, живыми.
Ни волос, ни бороды, ни усов. И бровей тоже нет. И ресниц. Руки – такие же сухие. Кожистые перепонки между пальцев, словно у болотной птицы. Ногти с зелеными прожилками. Нос – расплющенный, с большими ноздрями. Шея – сморщенная, сухая, короткая.
«Ну и урод! – подумалось Эгину. – Теперь ясно, отчего он всегда одевался так, чтобы никто не увидал его лица!»
– Скажи мне, Эгин, когда ты имеешь драный, латаный-перелатаный плащ, станешь ли ты надевать его в том случае, если намерен познакомиться с важной и знаменитой персоной?
– Нет, – ответил удивленный Эгин. «О чем это он? С какой еще персоной?»
– А что ты станешь делать? – дружелюбно и тихо спросил Прокаженный, как будто этот вопрос был
