Но Кух не успел открыть рта – крыша гнезда Сестры Большой Пчелы разорвалась и внутрь, прямо на ложе Хены, словно бы загулявшая сколопендра, свалился костерукий собственной персоной.
Причем это был не кто-нибудь, а переделанный Гнук. Кух, разумеется, сразу узнал его по стати и телесной мощи бывшего гребца. И по лицу, по-прежнему искаженному предсмертной мукой. Но что толку в этом узнавании? Его что, пожалеть теперь?
Сразу два меча выпорхнули из-за пояса Куха и, не успели горцы-телохранители извлечь свои клинки, а Хена как следует перепугаться, как Кух вонзил один клинок в шею нежити, а вторым проткнул ее грудь.
Еще секунда – и оба меча были извлечены снова. Первый отсек голову, а второй отвердевшую, чешуйчатую руку.
– Ну ты прям как тайный советник, – пробасила впечатленная стремительностью явленной расправы Хена и легкомысленно поддала голову, которая когда-то украшала статную фигуру Гнука, босой ногой.
– Делай что я сказал, – отрезал Кух и бросился к веревочной лестнице.
У нижнего конца лестницы продолжалось кровопролитие, в котором был бессилен и закон чести, и закон боя, и закон людской. В силе был лишь закон звериный.
Появлению Куха Эгин был несказанно рад. Ведь те горцы, что сражались поначалу плечом к плечу с ним, были либо перебиты, либо разбежались.
Не то просто струсили, не то трезво оценили свои шансы на победу. Кто-то из них подумал, что лучше защищать родное гнездо, чем Большой Очаг. А кто-то решил, что лучше бежать, не разбирая дороги, в надежде спастись.
Так или иначе, когда взмыленный Кух, мокрый, грязный, но зато целый и невредимый, появился с двумя клинками наголо, Эгин был в окружении трех костеруких, судя по всему, имевших самые однозначные намерения. Но даже среди неразберихи боя Эгин нашел в себе силы поприветствовать Куха бодрым криком.
– Где ж ты шатался, а? – гаркнул Эгин, приседая на корточки.
Костяная рука нежити просвистела на уровне его груди. Точнее – там, где была его грудь мгновение назад.
Не дожидаясь объяснений Куха, Эгин вышел из полуприседа в ударе – меч вонзился в живот костерукого. Это не убьет его, но на время обездвижит и собьет с толку.
– Я Хену уговаривал, – отвечал Кух, на удивление лихо отбиваясь от двух наседающих с обеих сторон костеруких.
Пока Эгин осторожно кружил вокруг костерукого, примеряясь как бы посподручнее прикончить раненного в живот врага (если вообще можно говорить о «ранах» у Переделанных Человеков), Кух успел справиться с одним из противников.
Если бы у Эгина была возможность понаблюдать за тем, как действует Кух, он бы, пожалуй, удивился не меньше, чем если бы увидел парящую в облаках корову.
Кух бил резко, стремительно, жестоко. Каждое его движение было движением мастера, не новичка. Каждый его выпад приносил результат. Каждая его позиция намекала на следующую, еще более выигрышную.
Казалось, Кух вообще не ошибался, предугадывая все движения противника наперед. Проигрывая бой на три мгновения в будущее. Каждый его обман был успешным. Каждый его отход – правильным и безопасным. Кух знал, как управляться с костерукими. И даже знал, оказывается, как разить по очереди двумя короткими мечами!
Краем глаза следя за Кухом, Эгин отдавал должное его невесть откуда взявшемуся мастерству.
«Чему, интересно, он собирался у меня учиться?» – спросил сам себя Эгин, расправляясь с поверженным наконец-то врагом.
Любопытно – за то время, пока он, Эгин, прикончил одного, Кух умудрился уложить двоих. Причем Эгин даже не заметил, когда именно убитых костеруких стало двое. Но сколь бы ни был искусен Кух в борьбе с нежитью, на всех его умений хватить не могло. И Эгин прекрасно понимал это.
На расстоянии десяти шагов от Эгина и Куха сметливые горцы придавили сетью, которой обычно ловят медвежат и волчат, двоих костеруких.
Сеть была сплетена из жил горных оленей, а ее края были утяжелены большими гладкими камнями. Горцы сбросили сеть из гнезда, накрыв ею сразу двоих. И с криками торжества стали спускаться вниз, чтобы завершить начатое своими мечами. Но не тут-то было.
Нежить раскромсала сеть своими костяными пальцами и в мгновение ока вырвалась на свободу. Причем, обретя ее, костерукие тут же ринулись на Эгина, который стоял к ним спиной.
– Сзади, гиазира! – крикнул внимательный Кух.
Но не успел Эгин обернуться, как в длинном яростном прыжке на него наскочил костерукий, причем его левая рука, алчущая крови и мяса, пробила многострадальный нагрудник и вонзилась в аккурат под левую ключицу доблестному, но изрядно уставшему арруму Опоры Вещей.
Небо завертелось над Эгином хуммеровой каруселью, и он с тяжелым вздохом осел в грязь.
Боль побежала горячими волнами по всему телу, а в ушах застучала шальная кровь. Утешало одно – если бы костерукому все-таки удалось вырвать ему сердце, он, пожалуй, не слышал и не видел бы уже ничего.
К счастью, Кух уже был рядом. Ему удалось отвлечь внимание костерукого на себя и тем спасти жизнь Эгина.
Но возможности Куха тоже были не безграничны.
Стоять на одном и том же месте, не смея отойти – а отойти означало бы отдать Эгина на растерзание переделанным питомцам истинного хозяина Серого Холма и сражаться одновременно с двумя исчадиями бездны при помощи двух никудышных изделий кузниц Багида Вакка, – это было слишком.
А потому, улучив момент, когда один костерукий, получив удар ногой в грудь, влекомый инерцией полетел назад, и, наткнувшись спиной на своего напарника, изготовившегося к атаке, завалился в грязь вместе с ним, Кух нагнулся к лежащему Эгину и сказал:
– Разреши мне взять твой меч!
Эгин ничего не сказал, потому что говорить было очень больно. Он лишь разжал пальцы, сжимавшие рукоять «облачного» клинка не сильнее, чем это делал бы годовалый младенец. Дескать, бери. Не жалко.
«Облачный» клинок – не кухонный нож. Даже хорошему фехтовальщику бывает трудно приноровиться к клинку аррума.
Тем, кто незнаком с особенностями таких мечей, они поначалу кажутся слишком тяжелыми и своенравными. Неуклюжими, странными. Какими-то неправильными. Одним словом, взяв у Эгина его меч, Кух пошел на большой, по мнению Эгина, риск. Ведь известно, что в горячем и смертельном бою правильнее пользоваться тем оружием, к которому привык. А не тем, что жжет руку и отзывается при каждом ударе едва ли не в самое сердце.
Но Эгину ничего не оставалось, кроме как положиться на невесть когда прорезавшийся фехтовальный талант Куха.
Отгоняя прочь боль, Эгин тяжело вздохнул и облизнул пересохшие губы языком.
«Сухие. Когда это они успели пересохнуть? Разве дождь уже кончился?»
Не обращая внимания на резкий тычок сломанной кости, Эгин вперил в небо пытливый взгляд. Не может быть! Обложные, свинцовые тучи, беременные ливнем, уходили.
Раненый Эгин, конечно же, не мог видеть, как на крыльце гнезда Сестры Большой Пчелы стоит Хена, облаченная в достойное ее царственных телес одеяние. И, размазывая по щекам слезы, с мольбой глядит в ту же самую точку неба, в которую сейчас глядит, лежа на спине, раненый Эгин.
– Солнышко, дружочек! Мужа порешили, сыночков забили, дочурка невесть где, невесть с кем, да неведомо, жива ли. Будь к нам милостив, господин солнышко, пожалей моих новых деточек, выйди к нам, спаси нас, дураков! – вот что лепетала Хена. И неказистые слова ее молитвы сочились перестоявшим материнским горем и слезами бескорыстного заступничества.
Безразличие, которое овладело Эгином в первые секунды после ранения, и боль, сковавшая мышцы ледяной цепью, стали отступать вместе с грозовыми тучами.
Снова вступить в бой Эгин не мог. Но следить за происходящим, не теряя сознания и интереса к
