– Я не боюсь смерти. Я прожил пятьсот долгих и интересных лет. Я сделал много глупого, но и много доброго. Жаль, часть из того, о чем я мечтал, не сбылась. Но и того, что сбылось, достаточно. Если Лагха убьет меня, я, пожалуй, не буду на него в обиде – ибо, поступив так, он заодно покончит и с Ибаларом. Но и сознательно нарываться на его клинок я тоже не стану. Ибо это противоестественно. В конце концов, если бы Лагха разил, не разбирая, врагов и друзей, он бы не продержался в Своде Равновесия и недели.
«Что верно – то верно», – пронеслось в голове Эгина. Он сам являл собой живой пример разборчивости и, можно даже сказать, мудрости и незлобивости молодого гнорра Свода Равновесия.
Лагха Коалара был прекрасно осведомлен о том, что его подчиненный Эгин не только имел некогда весьма бурную ночь с его будущей супругой, но и был любим ею. Всякий на его месте, наплевав на все неоценимые услуги, которые Эгин некогда ему оказал, давно сжил бы его со свету под благовидным предлогом. А Лагха не сжил. Он был настолько любезен, что в свое время позволил Овель послать Эгину в подарок свои серьги с сапфирами как напоминание о ночи любви, проведенной в фехтовальном зале дома Эгина…
– И все-таки я не понимаю, зачем ты позвал Лагху, – не унимался Эгин.
Авелир пристально посмотрел на него своими огромными слизистыми, не то рыбьими, не то человечьими глазами и, мгновенно посерьезнев, отвечал:
– Потому что, боюсь, вдвоем мы с тобой здесь не управимся.
Солнце неспешно уходило за Большой Суингон.
Со скалистого плато, где вели беседы Эгин и Авелир, открывался необычный, величественный вид. Солнце, «господин солнышко», как говаривали горцы, совершало медленное падение в расщелину промеж двух горных хребтов, заливая кедровую рощу золотом.
– …я не знаю, придет ли сюда Лагха сам или пришлет кого-то вместо себя. Не знаю, пришлет ли Свод Равновесия подкрепление или сочтет правильным замять этот инцидент, дабы ненароком не ввязаться в заведомо проигранную войну с могущественным Югом. Я не знаю и не могу знать, чем все это обратится. – Авелир говорил тихо, но каждое его слово, казалось, отзывается неслышным эхом в долине и среди скал. – Но я совершенно уверен в том, что мы, ты и я, не должны сидеть здесь сложа руки.
– Но что мы можем сделать? – Долгий разговор порядком утомил Эгина, и все происходящее теперь виделось ему в весьма мрачном свете. – Что мы вдвоем значим против южан?! Против твоего брата, если он и в самом деле так деятелен, так устремлен к власти и, главное, преисполнен такой всепожирающей ненависти? Против тех, кто заправляет шардевкатранами?
– Южане – не муравьи, но они и не Воинство Хуммера. Костерукие сильны и омерзительны, но теперь я знаю, как бороться с этой нежитью, не вступая в честный, а потому опасный поединок. Хозяева шардевкатранов – искусны, но трусливы. Они выжидают и слишком страшатся совершить неверный ход. Вдобавок против шардевкатранов южане, которые с горем пополам научились подрывать изменчивых выползков с помощью «гремучего камня». Да и сами выползки, к счастью, уязвимы. Я, Авелир, владею магией Раздавленного Времени, как ты, наверное, мог уже убедиться в бою с людьми Багида за Кедровую Усадьбу. Это значит, что я способен принести ощутимый вред племени шардевкатранов. Это в худшем случае. А в лучшем – со временем перебить их всех до единого. Сегодня же вечером я начну учить тебя основам своего искусства. Вдвоем мы управимся куда быстрее. – В словах Авелира сквозила такая убежденность, словно речь шла о тривиальнейших вещах вроде ремонта лодки или уборки скотного двора.
– Научишь меня Раздавленному Времени? – недоверчиво переспросил Эгин, еще в Своде привыкший к мысли о том, что владеющие магическими секретами делятся своими искусствами весьма неохотно.
– Я обещаю начать сегодня же. Итак, все мною сказанное значит, что мы должны успеть до того, как нога Ибалара ступит на Медовый Берег. Потом будет поздно. В мире бренной материи зло почти всегда сильнее добра. Увы.
– Успеть что?
– Успеть уничтожить Серый Холм вместе со всеми его обитателями, будь они люди или костерукие.
«Хм-м, – подумалось Эгину, – запросы этого престарелого эверонота скромными никак не назовешь!»
– Но, Авелир, сейчас из меня никудышный боец. По крайней мере пока даже поднести кусок ко рту – для меня нелегкая задача, – как бы извиняясь, ответил Эгин, пробуя рукой мокрую повязку на боку.
Может быть, в Эгине говорил здравый смысл. Возможно – трусость. Но Авелир не ответил. Он лишь сосредоточенно осмотрел раны Эгина. Методично сменил повязки, попробовал языком край самой глубокой раны, приложил ухо к груди Эгина и вынес приговор:
– Завтра утром ты будешь здоров, как новобранец. Но только завтра утром.
После битвы с костерукими Эгин, Авелир в обличье Куха и барыня Хена стали для горцев чем-то средним между матерями-прародительницами и отцами-основателями.
Авелир предпочел не открывать тайну своей личности горцам, оставшись тем самым косноязыким и суетливым Кухом.
«Сутки пришлось бы объяснять им, что произошло. И все равно они ровным счетом ничего не поняли бы, – пояснил он Эгину. – А так я просто ученик гиазиры».
И Кух, прежний Кух, озорно подмигнул Эгину.
Таким образом, чтобы не пугать впечатлительных горцев, они сошлись на том, что Эгин и впредь будет изображать самого главного и многознающего.
Уцелевшие после битвы мужчины-воины горцев – их было около двух десятков – расселись вокруг кедра, на котором располагалось жилище Сестры Большой Пчелы.
Сама Сестра Большой Пчелы разместила свои пышные телеса на толстенной ветке, в которой были вырезаны несколько углублений – вполне удобные сиденья, выстланные травяными матрасами.
По правую руку от Хены восседал Эгин, у корней дерева – Кух-Авелир.
Хена говорила, Эгин время от времени направлял ее мысли в нужное русло, а Кух-Авелир переводил всю эту галиматью, как находил уместным или просто забавным. Вообще эверонот, как уже успел заметить Эгин, обладал развитым, хотя и мрачноватым чувством юмора.
– Дети мои и сестрицы моей Большой Пчелы! – начала Хена весьма прочувствованным голосом. – Вчера нас всех могли кончить.
«Убить», – машинально поправил Хену Эгин, которому варанское просторечье здесь, среди детей природы, казалось отчего-то особенно неуместным.
– …отправить в страну беспредельно обильной еды, – перевел Кух-Авелир, что вызвало среди горцев неожиданно бурный взрыв одобрения. С одной стороны, все радовались, что остались живы и в эту самую страну не попали. С другой стороны, раньше еда в той стране была просто «обильная». А отныне времена пошли такие ужасные, что погибших героев награждают уже «беспредельно обильной» едой. Знать, Большая Пчела все старательнее печется о своих сыновьях в посмертии.
– Но все обернулось к лучшему, – продолжала Хена, – и опасность временно отступила. Но отцы-кедры нашептали мне, что поганые твари могут вернуться, вернуться в числе немереном. И тогда нам несдобровать.
Горцы зашумели – на этот раз возмущенно. Один из них – Эгин успел запомнить, что его зовут Снах, – выкрикнул:
– Никогда еще Сын Пчелы не знал поражений! И кто бы ни пришел в мои горы, с ним станется то же, что вчера учинил я бревноруким!
Эту тираду Кух-Авелир перевел Эгину дословно и прибавил от себя:
– Понимаешь, они не только доблестные воры, но еще и безудержные бахвалы. Как видишь, не прошло и двух дней, а любой из них уже на словах одолел собственноручно десяток костеруких. Вообще двадцатилетний горец, пересказывая предания, слышанные от отца, может запросто говорить «я» вместо «он». Ну а уж когда впятером ходили на медведя – жди от каждого из пяти рассказа про то, как «я выследил, убил и приволок медведя».
– Понял, – кивнул Эгин Куху-Авелиру. – Скажи ему, будь добр, чтобы не перебивал свою царицу. А не то она оторвет ему яйца.
Хена грозно зыркнула на Снаха и согласно повторила предложенную Эгином угрозу, добавив кое-что и
