вкус недурен, вон каких баб в свою семью понабрал!
Шах-Али был удивлен – вместо ожидаемого письма пришло иное. Царь Иван ругал своего холопа поносными словами, спрашивал, почто он, поганец, отрезал уши жене своей. И почему сие известие он получает не от него лично, а от ногайского мурзы Юсуфа.
И только когда волна удивления спала, Шах-Али, задыхаясь от бешенства, уличил в кознях казанцев.
– Рассорить хотят меня с братом Иваном! Не выйдет! Они отняли у меня жену, теперь хотят отнять еще и власть!
Шах-Али в молитвах просил Аллаха, чтобы московский государь был милосерден к нему и справедлив, чтобы не обходил его, как бывало прежде, ласками. Он написал ответ, в котором каялся перед Иваном Васильевичем в возможных и несуществующих грехах. Во всем винил коварных и лихих казанцев, которые хотят порушить их давнюю дружбу. Шах-Али вспомнил прежнюю свою службу у отца царя, Василия Ивановича. Припомнил, что на государевой охоте удосуживался чести быть охотничим, а на приемах иноземных послов сидел рядом с самодержцем. Заверял клятвенно, что красоте царицы вреда не принесено. И по-прежнему она ослепительна, как луна. Если в чем-то и повинен он, Шах-Али, то пусть простит его великий государь.
Вскоре в Казань из Сарайчика приехало представительное посольство. Возглавлял его давний недруг хана, мурза Узбек. По отношению к Шах-Али он вел себя надменно, в Казань сразу въезжать не стал. Под стенами протрубили трубы, заиграл карнай. Пусть, дескать, из Казани выезжают мурзы знатные и встречают отпрыска славной Золотой Орды.
Шах-Али наблюдал за кибитками с дозорной башни. Небольшое ногайское воинство, выставив чуткие к малейшему дуновению ветра бунчуки, ждало ответа. Позади, с красным верхом, кибитка Узбека.
– Не нарушу закон гостеприимства. Встречу его, как подобает. Иначе он может повернуть посольство обратно в Сарайчик… И тогда уже точно – беда! Сам Узбек не заслуживает уважения, но он – посол от отца моей жены! Тысяцкий, распорядись, чтобы Узбека встретили.
Навстречу ногайскому послу и родственнику Сююн-Бике выехали самые знатные казанские карачи. Они сошли с коней и, прижав руки к груди, приблизились к посольской кибитке. Узбек все еще не появлялся, он чего-то ждал.
А может быть, хватит унижений, рассуждали карачи? Ведь это же не послы Сулеймана Законодателя. Может, вернуться в кремль? Нельзя! Не простит Шах-Али, придется снести и это. И казанские карачи терпеливо дожидались милости Узбека. Наконец мурза решил, что время ожиданий прошло, и, подхваченный под руки слугами, опустил ступни на немилую Казанскую землю.
Карачи подавленно молчали.
«Он ведет себя так, будто не он приехал к нам, а мы заявились к нему в гости. И требует для себя ханских почестей! По знатности мы не уступаем ему, а, быть может, некоторые из нас и превосходят. Неужели и дальше предстоит молча сносить оскорбления? Ничего, ему еще придется поплатиться за свою дерзость!»
И казанские карачи заулыбались, усердно показывая радушие.
Мурза Узбек отвечал скупой улыбкой. Он пальцем поманил к себе рабов с носилками. Те, не смея взглянуть повелителю в лицо, поставили носилки на землю, и после того, как Узбек удобно оседлал мягкие подушки, стоявший рядом ногайский вельможа скомандовал:
– Пошел!
И тихо закачались на сильных плечах гяуров носилки с грузным мурзой.
Именно так нужно въезжать в столицу Казанского ханства.
Шах-Али выглядел радушным, и с его беззаботного лица не сползала благожелательная улыбка. Раскинув руки для объятий, он встречал дорогого гостя. Каждый из казанских эмиров подумал об одном и том же: «Если бы сейчас у Шах-Али был кинжал, он всадил бы его мурзе между лопаток!»
Узбек прохладно встретил радушие хозяина, только позволил притронуться щеке хана к своей, налитой красным цветом здоровья.
Сююн-Бике не было. Видно, и в самом деле взаперти держат! И кто знает, быть может, и уши обрезали!
– А почему среди встречающих нет твоей красавицы-жены? – ласково поинтересовался хитрый мурза. – Наш повелитель Юсуф прислал для своей дочери подарок.
Шах-Али по-прежнему оставался гостеприимным хозяином:
– Пригласить сюда Сююн-Бике, мою любимую жену.
Казанские карачи невольно заулыбались. Сююн-Бике – любимая жена?
– Она сейчас будет здесь. Я сообщу ей о воле хана, – незамедлительно ответил черный евнух.
Сююн-Бике появилась в праздничной рубашке, украшенной золотыми монетами. Много лет назад Узбек провожал бике в Казань, тогда она выглядела нескладной девочкой-подростком. Сейчас перед ним стояла прекрасная ханум, чье имя уже было овеяно легендами. «С такой женщиной невозможно быть несчастным».
Сююн-Бике уверенной походкой хозяйки Казанской земли приблизилась к Узбеку.
– Я буду счастлив передать моему другу Юсуфу, что его дочь здорова, – мелко закивал мурза большой головой. – А вот это тебе, Сююн-Бике, от твоего отца, – протянул Узбек красивую шкатулку из слоновой кости. – Эти украшения были заказаны специально для тебя у лучших мастеров Оттоманской Порты.
Мурза Узбек пробыл на казанском дворе несколько дней. А потом, отдохнув душой и телом, решил собираться в обратную дорогу. Мурза Юсуф ждал скорых вестей.
Как только за повозками Узбека осела пыль, Шах-Али, впервые за долгие недели молчания, решил переговорить с женой:
– Я благодарен тебе за благоразумие. Ты вела себя как нельзя лучше, и поэтому… я разрешу тебе проститься с Казанью. А теперь ступай к себе и жди своего часа, пока тебя не позовет муж! Эй, вы! – окликнул он стрельцов, стоявших чуть поодаль. – Проводите госпожу в ее покои!
Миссия князя Серебряного
Князь Василий Серебряный прибыл в Казань в час утренний. Загруженные струги лениво покачивались на волнах. А воевода, затаив дыхание, долго любовался градом Казанью.
– Зело красив! И, видимо, богат! К берегу! – махнул он дланью, и гребцы мягко опустили весла в воду.
Тяжелые струги неторопливо заскользили по гладкой воде, а потом о кованое днище зацарапал волжский щебень. Вот и прибыли!
Отдохнув с дороги и приняв баньку, князь поспешил увидеть Сююн-Бике.
– Царь, – обратился воевода к Шах-Али, – мне бы царицу твою забрать. Отвезти в Иван-город, да и ко двору московскому. Государю я еще надобен.
– Хорошо, – согласно кивнул Шах-Али. – Я скажу евнухам, чтобы поторопили ее в дорогу.
Василий Серебряный появился перед царицей в броне. Снял перед красой шлем и честно признал:
– Поймана вольная царица казанская нашим Богом Иисусом Христом. Прости же, царица, меня за дерзость мою, но все делается по велению его, ибо он царь всем царям, царствующим на земле, ибо он царь на небе. Не смотри же так на меня, голубка. Не надо! Христос скоро и твоим Богом сделается. И происходит это по его велению и по хотению самодержца нашего Ивана Васильевича. Прости меня, царица, послан я к тебе, чтобы исполнить его волю. Раб я его! Будь же готова к отплытию.
Молчала царица, только бледность все больше покрывала лицо.
– Да что с тобой, царица? – забеспокоился князь. – Аж дурно как будто стало. Уж не болесть ли тебя какая забирает?
Сююн-Бике, поддерживаемая рабынями, сошла с трона.
– Пусть же исполнится воля Аллаха, видно, так угодно ему. – И она проследовала мимо царских старшин [69], мимо эмиров и мурз.
Госпожи Казанской земли Сююн-Бике больше не существовало.
Князь Серебряный подозвал к себе мурзу Бурнаша и тихо предупредил:
– Плоха больно царица. Проследил бы кто за ней. Как бы до смерти себя не зашибла.
Князь Серебряный, предвидя недовольство казанцев, перебрался в лагерь русского
