высказывались по этому поводу:
– Шах-Али много грешил, а потому решил устроить большой стол, чтобы у Аллаха выкупить себе место в раю.
В Казань шли нищие и бродячие дервиши; в золоченых повозках, запряженных сытыми лошадьми, въезжали карачи. В столице для гостей настежь были распахнуты двери домов простых горожан и дворцы именитых вельмож. Под стенами города разбиты разноцветные шатры, и всюду узкими полосками трепыхали на ветру флаги.
В праздник Ураза-байрам каждый правоверный должен быть веселым и счастливым. И пусть столы будут богаты яствами и не иссякнет в доме кумыс, а шербет станет как никогда сладок!
Кулшериф читал в мечети хутбу, а правоверные внимали проповеди:
– Хвала тому, который обещал верным хранителям поста вход в рай! Знайте, о мусульмане, что этим днем заканчивается месяц Рамазан, этот почтенный и священный месяц. Ах, сколь опечалены и огорчены мы должны быть, что месяц Рамазан кончился. Прощай, прощай, о месяц покаяния, прощения и освобождения от огня и ада.
Народ все прибывал. Даже на окраинах сделалось многолюдней, чем в многошумный базарный день.
Едва солнце стало клониться к западу, как распахнулись ворота ханского дворца и слуги стали поспешно вытаскивать длинные столы на улицы города.
Еще прошлым вечером сеид и муллы вымаливали у Аллаха хорошей погоды, и она наступила сразу после обильного дождя, вместе с ярким дневным солнцем. Горожане собирались за столами, уставленными бараниной, шербетом, фруктами.
Мурзы были приглашены во дворец. Подобрав под себя ноги, карачи разместились на полу, придавив тучными телами мягкие подушки. Поглядывая на расставленные блюда, они толкали друг друга в бока:
– А Шах-Али, видно, не скуп! Потратил все свое жалованье, полученное от хана Ивана.
Гости ели жирную баранину, запускали пальцы в рассыпчатый плов, запивая сытное угощение прохладным кумысом. Шах-Али неустанно играл роль щедрого хозяина, и на громкие хлопки, под звуки камышовой свирели, слуги меняли блюда.
Ураза-байрам – самое время, чтобы прощать обиды и обратиться взглядом к умершим. Хан позабыл прежние обиды, убийство брата и вероломство Сююн-Бике. Хорошо, что есть месяц всепрощения, горечь должна остаться за плечами, а разочарование обязано умереть вместе с восходом солнца.
– Друзья мои, правоверные! – поднимал Шах-Али высоко вверх пиалу. – Как же я был несправедлив к вам! Простите меня за мои прежние грехи. Я такой же мусульманин, как и вы, и до конца своих дней останусь им. Нас связывает одна земля, единый язык, вера, обычаи, принятые от предков. Я так же далек от урусов, как земля далека от солнца. – Рука, сжимающая пиалу, дрогнула, и густой кумыс залил кафтан. – Зачем нам ворошить былые обиды? Только объединившись, мы победим гяуров!
Шах-Али поднес пиалу к губам и выпил кумыс до капли.
– Да пребудет до скончания века на нашей земле мир, – поднимали в ответ казанские карачи пиалы, принимая покаяние хана.
А когда веселье набрало силу, Шах-Али вышел из-за стола.
– Все ли мои враги здесь? – спросил казанский хан у мурзы Бурнаша.
На правом глазу у Шах-Али было бельмо, и оно казалось белее обычного.
– Почти все, хан, – отвечал мурза, заглядывая в левое око господину. – Если ты не расправишься с ними этой ночью, то завтра они посчитаются с тобой.
Желтые глаза казанского хана хищно наблюдали за веселым застольем.
– Жаль, что у меня нет выбора. Свяжите их и приволоките в ханскую темницу.
– Строг уж ты больно, царь, – укорил казанского хана князь Палецкий. – Здесь, почитай, сто мурз будет, неужели всех хочешь обесчестить?
– Я не собираюсь отменять своего решения. Исполнять! – прикрикнул Шах-Али на стрельцов. – Вяжите мятежников!
Молоденький музыкант в длинном, не по росту кафтане с ужасом наблюдал за тем, как стрельцы вытаскивали из-за стола степенных мурз, вязали им руки поясами и волокли по лестнице. С них спало прежнее величие, как по осени с деревьев слетает листва, отжившая свой век.
– Чего же ты застыл, юнец? Играй! – прикрикнул хан на музыканта.
Тот, дрожа от страха, приложил свирель к губам. Протяжно и громко, нагоняя беду, завыл рыжий пес. Подняв голову и прижав короткие, почти волчьи уши к голове, он словно пел песнь-скорбь.
– А ну, пошел прочь! – поднял с дороги камень дервиш и швырнул его в зловещую фигуру пса.
Обломок пролетел совсем рядом с собакой, с громким стуком ударился о деревянный плетень и потонул в грязной луже. Рыжий пес недовольно повел головой в сторону дервиша и не спеша затрусил с базара прочь, увлекая за собой разномастную свиту. Свора собак неторопливо побежала вдоль базара, а потом скрылась за торговыми рядами.
Ураза-байрам закончился.
Свежая идея Нур-Али
Кончилась золотая осень, и на пожухлую траву, словно тополиный пух, повалил легкий снег. Он весело кружился на порывистом ветру среди островерхих минаретов и оседал на поредевших кронах. Снег забелил дороги и нехотя таял в грязи. Горожане понадевали длиннополые полушубки и теплые малахаи. На первый снег весело и дружно выбежали ребятишки. А мимо в волчьих шубах, не обращая внимания на забавную возню детворы, ко дворцу Ширина подходили карачи.
Время было полуденное. Нур-Али ждал гостей.
– Хвала Всевышнему! – говорил входивший.
– Слава Аллаху! – отвечал эмир.
Последним пришел Кулшериф.
– Мир дому вашему, – поздоровался старик.
– Слава Аллаху! – дружно поприветствовали сеида собравшиеся.
Кулшериф устроился на зеленой подушке, которую устилало покрывало с вышитыми тюльпанами. Длинная желтая бахрома чуть касалась пола, слегка волнуясь под легким сквозняком.
– Здесь собралась вся Казанская земля, – Нур-Али одним взглядом сумел охватить присутствующих, – и я хочу спросить у вас, что мы будем делать с Шах-Али? Мало того что мы отдали город без единого выстрела, так он хочет укрепить Казань урусскими дружинами. Не пройдет и полгода, как царь Иван вытеснит нас с земель предков.
– Что ты предлагаешь, Нур-Али? – спросил из дальнего угла арский эмир.
Как мулла слушает голоса верующих, которые кажутся ему музыкой, так Нур-Али сейчас слушал тишину. Он сумел сосредоточить на себе взгляды всех собравшихся. Даже сеид ждал его слов. А не сделаться ли ему самому ханом? Пускай он не такой родовитый, как Шах-Али, но он силен, богат и всегда может рассчитывать на помощь многочисленного клана Ширин. Среди его родственников есть даже визирь при дворце султана Сулеймана, и если власть достанется древнейшему роду Ширин, то можно рассчитывать на благосклонность величайшего из смертных. Дай же тому случиться – притронулся Нур-Али пальцами к курчавой, слегка седеющей бороде.
– Нужно отписать Чуре Нарыкову, который сейчас находится в Москве у царя Ивана, что мы не желаем такого хана, как Шах-Али, который проливает кровь безвинных. Мы ему отпишем, пусть уж лучше нами правит урусский эмир, чем ненавистный Шах-Али. А там – все в руках Всевышнего. Амин!
Зима круто входила в свои права. За первым снегом ударил мороз; на Москве-реке появилась наледь, словно короста на теле убогого. Бабы с коромыслами на плечах, поругивая крепкий морозец, спускались к небольшой полынье. А потом, черпнув стылой воды, неторопливо поднимались по крутой тропинке к срубам, из закопченных труб которых ласково и тепло клубился серый дым.
Был канун святок. Крещение Господне, и Москва в это время была одета по-праздничному. Лучшие люди повелели сенным девкам извлечь со дна сундуков бобровые шубы и, свысока глядя на худородных, шествовали по стольной в наряде. Бабы были в ярких меховых накидках. На папертях больше обычного нищих, а в соборах стройные мужские голоса прославляли Спасителя.
Лютовали крещенские морозы. Стыло кругом. Однако московские улицы вечерами были многолюдны.
