как пить дать, тюрьма», – со страхом подумала она и отвернула от лица краешек одеяла. Но вместо ожидаемого вертухая в мышиного цвета гимнастерке она увидела благообразного человека в хорошем платье с худощавым лицом и с бородкой клинышком.
– А! Проснулись наконец, дорогуша! – воскликнул незнакомый господин, встретившись с ней взглядом. – Как вы себя чувствуете, Мелания Донатовна?
– Хорошо, – буркнула она, стащив с головы одеяло. – Жрать только охота.
– Понимаю вас, – участливо кивнул благообразный. – Однако придется еще чуток потерпеть. Не более четверти часа.
Он подошел ближе и изучающе посмотрел на нее.
– Скажите, Мелания, сколько мне еще осталось жить?
– А мне почем знать? – удивленно протянула Меланья. Каких только чудиков не приходится встречать.
– Стало быть, не знаете?
– Не-е.
– И как меня зовут, не знаете?
– Откуда же?
– Тогда позвольте вам представиться: ваш лечащий доктор, Бровкин Павел Андреевич.
– Доктор? – испуганно переспросила Мелания. – А где я?
– Вы в городской клинике.
– Неужно приболела? – перепугалась Мелания. – Как же я теперь! Меня ведь и на работу теперь не пустят.
– Вы не тем заболели, о чем подумали. У вас была… э-э… временная потеря памяти.
– Точно! – села на постели Мелания. – Ни хрена не помню, как сюда попала.
– Вот-вот, – мягко улыбнулся доктор. – Но теперь вы абсолютно здоровы.
На лице барышни отобразилась радость.
– И меня выпустят отсюдова?
– Конечно. Но только после того, как с вами побеседует один уважаемый господин.
– Что за господин? Следак, что ли?
– Простите…
– Ну, следователь, – пояснила доктору Мелания. – Так я ни в чем не виноватая. Я почти и не видела ничего.
– Вот и славно. Об этом «почти» вы ему и расскажете, – ласково произнес Бровкин. – И советую вам ничего от него не утаивать.
– А мне это без надобности, – хмыкнула Мелания. – Я ж ни в чем не виноватая.
После пшеничной каши на настоящем коровьем масле жить стало много веселей. А и правда, чо тужить-кручиниться? Сыта – хорошо. Не в кутузке – и слава богу. А что до временной потери памяти, как сказал доктор, так это с кажинным может случиться, коли он с самим нечистым стакнется. Спаси бог, что жива. А то бы как скубенту… Кранты!
Еще через четверть часа в палату вошли двое. Один пожилой, высокий, крепкий, как дуб, чина, верно, немалого, ибо походка у него, что сразу заприметила Мелания, была уж больно вольная. Так, дескать, у нас только енералы ходють. С ним молодой, тоже крепкий, видать, помощник. Поздоровались оне, ну и Мелания им тоже:
– Здрасьте.
– Как вы себя чувствуете, милочка?
– Хорошо.
– Расскажите нам про ту ночь, когда клиента вашего порешили?
Конечно, расскажет. Пошто не рассказать, коли господа спрашивают. Да и попробуй не рассказать таким-то. У того, что моложе, взор ясный, чистый, со смешинкой. Этому соврешь – не поверит. А старшему и вовсе лучше говорить все без утайки, ибо взор его, верно, все до самых печенок в нутре твоем видит. Ну, и рассказала. Все, как было. А про человека в «пирожке» аж дважды пришлось повторить. И про одежу его, и про рост, и про глаза, и про стекляшки темные на глазах.
– А цвета, цвета-то какого эти стекляшки? – все допытывался молодой.
– Дык не помню. Темно ж было. В голове-то сумятица.
– А вы вспомните, Мелания Донатовна, – настаивал старший. – Ну, перенеситесь мысленно в ту ночь. Вот вы идете со студентом к протоку, вот он вам что-то говорит про какую-то организацию, вот появляется господин в ольстере и бобровом «пирожке»…
«Перенеситесь мысленно». Слова-то какие. А ежели не хочется «переноситься»? Ежели забыть все хочется? Ладно, коли вам так приспичило. Она попробует, она «перенесется»…
– Поначалу он без них был, без пенсне этого. Глаза у него… ну прям светились! А потом, когда шаги послышались и окликнули меня, он зыркнул так на меня и одел эти самые синие стекляшки.
– Синие? Пенсне было с синими стеклами?
– А я сказала: с синими?
– С синими!
– Ну, стало быть, с синими…
В Старогоршечную улицу, где находился Студенческий клуб, Глассон мало сказать ехал – летел! В нетерпении он то и дело кричал в сермяжную спину ваньки:
– Скорей! Наподдай!
Дважды его сани занесло на поворотах так, что он едва не вылетел из них в придорожный сугроб, а на Рыбнорядской они чуть не сшибли какую-то старушенцию в доисторическом капоте и допотопной шляпе, которая, весьма резво сиганув за ними, едва не достала Глассона своей клюшкой.
– Вот я тебя, проклятущий!
Момент, который он предвкушал все эти дни, приближался. Собственно, само исполнение задания в Симбирске заняло всего-то два часа. Приехав в адрес, данный ему Иваницким, Глассон застал в нем местное революционное ядро: трех гимназистов, попа-расстригу и полупьяного учителя, постоянно прикрывающего ладонью половину лица. У него, верно, двоилось в глазах, и он предпочитал созерцать окружающее пространство одним глазом.
Быстренько развив тему о необходимости и неизбежности революционного восстания в Поволжье, Иван перешел к опросу об их согласии на организуемое мероприятие и всестороннему его содействию. Симбирские товарищи, узнав, что восстание охватит преимущественно Средневолжскую губернию, выказали полное понимание его необходимости и своевременности и изъявили несомненное единодушие в его поддержке. Насколько хватит их сил.
– Только пришлите нам винтовок, – сжав огромные кулаки, попросил бывший поп, чем привел гимназистов в некоторое замешательство.
– Лучше прокламаций, – неуверенно высказался один из них, глядя мимо Глассона. – Нам нужно сначала распропагандировать массы.
– Я передам ваши пожелания своим товарищам, – заверил их Иван и стал собираться.
– Вы уже уезжаете? – спросил учитель, снова прикрыв один глаз, дабы, верно, сохранить в памяти более-менее четкий образ революционного визитера. – А закусить?
– Я сыт, к тому же весьма тороплюсь обратно, – ответил Глассон и раскланялся с симбирским ядром.
Поначалу, несмотря на вечер, он хотел было взять почтовых и немедленно отбыть в Средневолжск. Но на постоялом дворе ему посоветовали все же дождаться утра.
– Пошаливают у нас на дорогах, господин студент, – дружески поведал ему хозяин двора. – Особливо по ночам. Не ровен час, остановят, так обчистят до нитки. Вы уж лучше бы поутру отправились. Небось, на свету-то не сунутся.
– А у меня и брать-то особо нечего, – показал свою принадлежность к неробкому десятку Глассон (но в душе уже принял решение остаться).
– Это плохо, – заключил хозяин. – Тогда они с расстройству и пришибить могут.
– Насмерть? – похолодел Иван.
