– Ну а то как же? – хозяин, казалось, был удивлен непонятливости постояльца. – Такие случаи уже бывали.
– А кто пошаливает-то? – придал голосу бодрости Глассон.
Перед уважительно разговаривающим с ним хозяином постоялого двора сразу соглашаться заночевать из-за того, что на дорогах пошаливают, почему-то не хотелось. Пусть у того создастся впечатление, что он внял его словам после некоторого раздумья. Прислушался, так сказать, к голосу разума и нехотя эдак согласился.
– Известно кто – Харитоша. До царского манифесту, коим крепостным воля была объявлена, он камер- лакеем у помещика нашего Извольского служил. Одевал его, раздевал, шторки на окнах задергивал да кофей в постелю приносил. Вот и вся служба холопская. А как воля крепостным вышла, да как Извольский- барин денежки выкупные проел-прогулял, он и сократил Харитошу от службы. И всех иных дворовых мужиков и баб. Их ведь кормить надобно было, а на какие шиши, ежели и сам барин теперя не всегда сыт-то бывал? Оставил при себе камердинера только да экономку, с коей, сказывают, у него шуры-муры имелись. А остатним сказал, ступайте, мол, со двора куды хотите. Волю желали? Вот, дескать, и получите. А слугам да лакеям этим куды идти? Побираться? Ведь, окромя принеси-унеси, они и делать-то ничего не могут! Озлился тогда Харитоша и в один прекрасный день подпалил усадебку барина своего бывшего. А сам с дворовыми его, кто, конечно, не из пугливых был, шайку разбойную составил, по большим дорогам проезжих грабить…
– Прямо Дубровский какой-то, – заставил себя улыбнуться Глассон.
– Э-э, зря вы, господин студент, шуткуете, – не поддержал его хозяин, верно, никогда не читавший Пушкина. – На совести Харитоши смертей штук семь-восемь уже, коли не более. Душегуб он настоящий… Так будете нумер брать?
– Что ж, давайте, – согласился Глассон. – И разбудите меня, скажем, часиков в семь.
Половину ночи Глассон проворочался в своей постели. Нещадно кусали клопы, каждый из которых был величиной с ноготь, но еще более не давали уснуть томительно-сладкие мысли о его предстоящей встрече с Клеопатрой. Он снова и снова прокручивал в своей голове, как все будет происходить. Вот он войдет в ее покои… нет, он негромко постучит в ее двери и услышит бархатистый голос: «Войдите». Он приоткроет дверь и увидит женщину в бледно-розовом неглиже. Она будет без лифа, и ее небольшие упругие груди, с розовыми ободками вокруг твердых вишневых сосков, будут легко просматриваться сквозь прозрачную шелковую ткань платья или газовой блузы. «Ну что же вы стали, идите ко мне», – ласково скажет она и игриво поманит его пальчиком.
Когда он подойдет, Клеопатра положит руки ему на плечи, и их губы сольются в сочном поцелуе, долгом и сладком, от которого невольно подкашиваются ноги. Он станет целовать ее гибкую шею, высокую грудь, захватывая ртом вишенки твердых набухших сосков и рывками снимая с себя одежду. Затем он поднимет ее на руки и, не отрываясь от ее губ, отнесет на широкую расстеленную постелю. Клеопатра сама снимет батистовые панталоны, и он, любуясь прекрасным треугольником курчавых бархатистых волос, будет просто сходить от этого с ума. Они лягут, прижавшись друг к другу, и он одной рукой будет ласкать ее грудь, а другой гладить ее ножку, медленно, очень медленно забираясь все выше и выше.
Потом он коснется ее нежной складочки. Он будет нежно водить по ней пальцами, задевая курчавые волоски, и она станет прерывисто дышать. А затем он положит свою ладонь на низ ее живота, и она, откинувшись на спину, слегка разведет ноги, давая проход его пальцам. Когда же он коснется самого таинственного и сокрытого у женщин, она издаст стон наслаждения и порывисто обхватит его восставшую плоть своими ласковыми пальчиками. Потом он повернется, окажется на ней и войдет в нее резко и страстно, после чего мир перестанет существовать…
– …просили разбудить!
Стук в двери повторился снова.
– Господин студент, времени уже восьмой час.
Глассон разлепил наконец тяжелые веки и приподнялся на локтях.
– Слышу, – крикнул он хрипло со сна. – Благодарю вас.
Он рывком поднялся с постели, плеснул в лицо несколько пригоршен воды из рукомойника. Быстро оделся и, взяв дорожный саквояж, вышел из нумера.
– Ваша лошадь готова, – кивнув в ответ на его приветствие, сказал хозяин. – Изволите выезжать?
– Ну а чего тянуть-то, – бодро ответил Глассон и сунул в хозяйскую руку два целковых. – Прощайте.
– И вам доброго пути.
Заостренный конец старухиной клюки описал дугу буквально в нескольких дюймах от плеча Глассона.
– Вот я тебе, проклятущий! – замахнулась она снова, но ванька уже свернул в Старогоршечную улицу, и клюшка едва не сбитой санями старушенции опять рассекла пустоту. Дорога пошла вверх, и тут старуха уже не смогла составить никакой конкуренции лошади. Последняя бежала в горку много быстрее.
– Ну, погоди, проклятущий, ты еще мне попадесси! – пригрозила напоследок клюкой бабулька и злобно плюнула во след саням. Глассон, обернувшись, улюлюкнул ей и весело рассмеялся. Настроение у него было превосходным.
В клубе никого не было. Глассон торкнулся в одну комнату, другую, наконец бросился в кресла в малой гостиной и принялся ждать. Через четверть часа его слух привлекли какие-то звуки, доносившиеся со второго этажа. «Кто-то все-таки здесь есть», – решил про себя Глассон, вышел из гостиной и поднялся на второй этаж. Комната, где обычно собирались члены Замкнутого кружка, была открыта. Глассон огляделся и ступил в святая святых клуба.
Собственно, в этой комнате не было ничего значимого, и она ничем особенным не отличалась от прочих. В центре стоял большой стол на резных ножках со стульями, расставленными по его бокам. Вдоль стены по левую руку находилось большое канапе, довольно новое, с сафьяновой обивкой. По углам комнаты жались еще два канапе, маленьких, с продавленными сиденьями, такими же, как у нескольких кресел с ситцевой обивкой, расставленных у стены по правую руку. На потолке висела люстра на две дюжины свечей, в одном из простенков с подстольником из красного дерева стояло большое зеркало с прикрепленным сбоку от него бронзовым настенным канделябром в виде фигуры сатира. Еще одно небольшое зеркало, похожее на оконце, было неплотно задернуто парчовыми шторками. И именно из-за этой стены доносились непонятные звуки.
Глассон подошел ближе, и звуки стали более отчетливыми. Казалось, будто за стеной несколько человек совершают какую-то тяжелую работу. Время от времени слышались натужные вздохи и долгие протяжные стоны.
Он вдруг заметил в проеме неплотно зашторенного зеркала-оконца какое-то движение. Это показалось ему странным, так как он стоял, не двигаясь. Глассон быстро оглянулся. Нет, в комнате он находился по- прежнему один. Выходит, это было вовсе не отражение. Он подошел вплотную и все понял. Оконце было вовсе не зеркалом, а застекленным отверстием в соседнюю комнату. Иван медленно раздвинул шторки, и то, что он увидел, бросило его в жар. Ему открылся вид дамского будуара с большой софой, на которой происходило то, что он никогда не видел даже на французских порнографических открытках. На софе, широко раскинув ноги и прикрыв в блаженной истоме глаза, лежал на спине незнакомый ему молодой мужчина. Клеопатра сидела на нем верхом, склонившись вперед и припав к его груди, как жокей припадает к холке своего скакуна, готовясь к финишному рывку. Она громко и протяжно стонала и покусывала его соски, а мужчина ритмично двигал бедрами, издавая время от времени хриплые вздохи. Так продолжалось еще минуту-другую. Затем движения мужчины убыстрились. Клеопатра хрипло взвизгнула и низко утробно застонала. Мужчина выгнулся дугой и судорожно и жадно стал мять груди Клеопатры. В тот же миг голова Клеопатры повернулась, и ее затуманенный взгляд встретился со взглядом Ивана. Она порочно улыбнулась и облизнула пересохшие губы ярко-красным язычком. Глассон, как бы застигнутый врасплох, отпрянул от окна и вскрикнул, натолкнувшись на Полиновского.
– Что ты здесь делаешь?
– Так это… Вон там… Что? – не нашелся более ничего ответить Глассон, указав рукой на оконце.
– Подсматриваешь? – пытливо глянул ему в глаза Полиновский.
– Нет, что ты, – немного приходя в себя от увиденного, ответил Иван. – Это совершенно случайно. Шторки были плохо задернуты.
