у него было пасмурно, тяжело, так тяжело, что не хотелось на свет смотреть. Нет, думал он, радости в жизни. Весь век прошел в волнениях да в тревогах. То за себя, когда был помоложе, то за сына. Ну, чему было радоваться, если сына на войне каждый день караулила смерть? Мало ли казачьих голов легло на чужбине! Теперь сын дома, и, казалось бы, живи спокойно, работай, поправляй хозяйство. Нет, не тут-то было: учинили между собой «волосянку». И будет ли конец этому?
На казачьи сходки старик перестал ходить. Да и как туда ходить: как покажется, обязательно к нему подсядет атаман иль кто-нибудь из его подручных и начинаются попреки. Стыдно-де старому казаку, сослужившему с честью царю-батюшке службу, не уметь «образумить» сына. Такие-де, как Филипп, позорят все казачество. Отец, мол, обязан взять его в руки. По совести говоря, старик плохо соображал, кто прав, кто виноват. Все спуталось, перемешалось. Но Филиппу он верил все же больше, чем кому-либо другому. Хотя опять-таки непонятно было: как это можно идти против власти? Никогда в жизни такого не приходилось ему слыхивать.
Едва Филипп скрылся с глаз, на переходе загромыхали доски. Полицейский прыгал по переходу сломя голову, и шашка на нем болталась во все стороны. На груди блестел большой медный круг-бляха, а на плече — белое пятно (видно, спьяна стер у кого-нибудь стену). Увидел на берегу Фонтокиных и повернул к ним.
«Скачет уж», — злобно подумал Степан Ильич.
С минуту полицейский крутил большим кривым носом, как ищейка, заглянул под берег, туда-сюда и тогда строго спросил:
— Иде Филипп? Атаман требует! — Голос у него пропитый, хриплый.
Степан Ильич снял росную снизу фуражку, поскреб в затылке.
— А его, паря, нет. Вишь ты, дело какое. А он толечки уехал на станцию. Вот толечки. — Он сказал это таким тоном, как будто очень сожалел, что Филипп уехал так не вовремя.
Полицейский подпрыгнул, крякнул:
— Когда ж он уехал? Ты, должно, запамятовал, отец! Мож, он дома? — И, сверкнув белым плечом, направился к воротам.
— Борзой, мать твою… всю жизнь пронюхал! — Степан Ильич поднял вилы и плашмя с силой ударил быка. — Цоб, черт рябой, куда ты все лезешь!
Хуторской объездчик Забурунный трясся на приземистом маштаке. Сегодня он решил осмотреть самые отдаленные степные участки, за прудовой балкой, подле слободских земель. Он не заезжал туда еще с весны. Скотина не заходит в такую глушь, посева там нет, а косить траву рано — воровать никто не станет.
Маштак лениво ковылял по заросшей острецом тропке (граница хуторского юрта), встряхивал гривой, на ходу пощипывал сочную зелень. Забурунный болтал кривыми ногами, свисавшими почти до земли, подталкивал маштака под пузо и на все лады тянул свою бесконечную, как сама степь, песню. Кое-где на кургашках чирики его упирались в землю — тогда он вскидывал ноги на спину маштаку и усаживался так, как садятся на лошадей во время купанья — упирая коленями в холку. А когда маштак останавливался и тянулся к кусту аржанца, вытягивая шею, Забурунный шлепал его своей громадной ладонью по заду: «Но, «жар- птица», чего нашел!»
Степь лежала притихшая, покорно-ласковая. Только что прошел сильный дождь. Впереди, насколько хватало глаз, в лиловом редком тумане, наперегонки бежали голубые, розовые, синие колокольчики и желтые одуванчики. Густой зеленый пырей, стоявший сплошняком, нежась на солнце, подбрасывал кверху набухающие чешуйки колосков. Широколистый татарник, что запутавшийся в повители стрепет, взмахивал при ветерке сивыми пухлыми крыльями, точно готовясь при полете вскинуть гордую, с красной маковкой голову. Поодаль маячил курган, весь укутанный бобовником. Угрюмый, с солончаковой плешиной, он, как седой заволосатевший пастух, строго и молчаливо охранял свои исконные степные богатства — табуны молодых буйных зеленей. Он охраняет их с тех далеких, незапамятных времен, когда дикие хозары, кочевавшие по этим глухим суходолам, поручили ему, под похоронный вой и танцы, прах своего вожака.
Забурунный тянул ту песню, о которой издавна сложилась присказка:
Казак на возу сена ехал с поля домой. Долгие версты качался он по пыльной жаркой дороге и все время пел одну и ту же песню. И песня эта была только одно слово: «Гвоздик». «Е-ей-аа… ой-да-ну-да-гво… Ей-гво…» Дорога тряская, но мягкая. Никто не встречается на пути и не обгоняет. Задремлет казак, уткнется в сено и забудет про песню. Но вот на кочке встряхнет его, он поднимет взлохмаченную голову, дернет за вожжи: «Но!» — и опять начинает: «О-о-их-и-и-во-ты-гво… Ей-гво…» Так и пел всю дорогу. И потом, когда арба уже уперлась оглоблей в ворота, казак вскочил: «Тпру!», матюкнул лошадь за недогадливость — нет чтобы остановиться в двух шагах от ворот. Ну, как же открывать? — и, передохнув, закончил песню: «..здик!»
Быть может, Забурунный тоже доехал бы до ворот со своей песней. Но вот нога его соскользнула со спины маштака, он накренился и увидел под копытами кизячные размытые дождем угли. «Хм! Кто же тут жег? — удивился он. — Как это… попали сюда?» Но его удивленье стало еще больше, когда он на фоне темно-зеленого аржанца увидел светлую полосу. Забурунный подъехал ближе, выпустил зажатого между ног маштака и, не веря глазам, пощупал землю: она была мягкая и податливая. Пшеничные всходы были свежие, сочные, густые. «Что за оказия, а ведь это хлеб! — Забурунный сорвал щепоть стебельков, засунул в рот, пожевал. — Как же это… Кто же сеял тут? Хм! Нешто сама как?..» Он, как сурок из норы, покрутил головой, проверил себя — не заехал ли куда-нибудь в чужое поле. Но все было на месте: вон и курган стоит позади, тот самый, подле которого в прошлом году он зарезал косой двух перепелок, а потом и косу в бобовнике отломил; вон и мысок блестит солончаковой хребтиной, будто солью кто посыпал; а за ним будет прудовая лощина, — сейчас ее не видать за мысом, — а там в семи верстах и хутор должен быть; вон и мельницы слободские вертятся, словно зазывают к себе: здесь, мол, мы. У Забурунного ворохнулось подозрение: «А не хохлы ли это настряпали?» И он из-под руки взглянул на маячившие вдалеке слободские халупы. «А ведь, должно, они». Натолкав «жар-птице» шишку на боку, он объехал полосу кругом. По его подсчетам выходило не меньше десяти сотейников. «Ну, само собой — это хохлы, кто же больше, — окончательно укрепилась его мысль. — Но как же мне быть теперь? Ведь атаман кожу с меня спустит. Что, скажет, смотрел!» Забурунный решил было не говорить атаману. Может быть, пройдет как-нибудь, не заметят. Но потом испугался: ведь косить приедут — все равно узнают, будет хуже. «Надо бежать». Он подобрал ноги, стукнул ладонью маштака по холке и помчался к кургану.
Атаман, сердито отдуваясь, спустился с крыльца правления. Он только что утихомирил разбушевавшихся соседей. Друг у друга повыбили кур и в довершение всего учинили драку. Курица как перепрыгнет через изгородь к соседям, те ее палкой по макушке. И курицы как не было. А главное, не вовремя они вздумали буянить. У атамана на сегодня есть дела поважнее: второй день разыскивает Филиппа, а он как в воду канул. Два раза посылал полицейского, да все без толку: говорят — уехал на станцию, на базар, и не возвращался пока. Атаман важно шагал по улице, нахлобучивал на глаза фуражку, подкидывал насеку. Выскочивший из переулка Забурунный едва не налетел на него.
— Черти за тобой гонят! — атаман шарахнулся.
Забурунный дернул маштака (тот, разгоряченный, был мокрый до ушей: наверно, объездчик перемахнул речку напрямик), с трудом перевел дыхание и, путаясь в словах, сбивчиво рассказал атаману о своем неожиданном открытии.
— Ведь, почитай, каждый день, Павел Степаныч, ездил, — втирая очки, оправдывался Забурунный, — и ничего не замечал. Хоть что — ночью, сукины сыны…
— Ты и сам… сам-то сукин сын! — Атаман поднял насеку и грозно пристукнул о дорогу. — Должно, ни разу и не заглянул туда!
— Да как же, Павел Степа…
— Я вот с тобой поговорю! Я с тобой поговорю! Ты у меня покушаешь клоповницы! Где, говоришь? У крутого ерика? За лощиной?.. — Атаман вспомнил, как весной из слободы к нему приезжал Павло Хижняк, и, наливаясь яростью, затрясся. — Сей же минут забери сидельца и загони табуны!.. Я вам покажу, хохляки проклятые, как самовольно лезть на казачью землю! Я вас проучу, русапеты сиволапые! Я вас выучу!..
Забурунный так и не дождался, когда атаман закончит свою гневную речь: поддал маштаку под пузо, рванул за гривку, тот екнул селезенкой и боком понес его по улице.
