собрали его в кучу и, окружив, направили по косогору в слободу. Пастух с опущенной головой ковылял вслед.
Но едва они стали спускаться в балку, как на косогор вскочил верховой. Павло увидел: «Казаки» — и торопливо замахал на быков клюшкой. Верховой был уже подле Крепыша.
— Вы что… грабежом занялись!
Павло, заворачивавший крайних быков, по голосу узнал атамана.
— Вы погане грабителей! — Крепыш повернул лошадь. Перед ним прыгала борода плотного разъяренного всадника (Крепыш не знал, что это атаман). В руках казака — тройчатки. Крепыш опасливо посмотрел на светлые рожки, на зеленые с диким отсветом глаза всадника и дернул за повод. Но в это время казак посунулся вперед, выбросил вилы и легонько пырнул его в бок. Крепыш перегнулся, охнул и, выронив повод, схватился за пунцовую липкую рубашку.
В глазах Павла закружилась степь… С невероятной силой поднялась в нем извечная жгучая ненависть к куркулям и скипелась в тугом, до боли зудящем кулаке. Подняв клюшку, он подлетел к атаману. Тот крутнул коня и перехватил вилы. Но в этот миг над его головой взвилась клюшка и, со свистом рассекая воздух, упала на синий верх фуражки. Загнутым концом она взяла наискось: сбив фуражку, с хрустом прилегла к плечу. Атаман взмахнул сапогами и вертушкой полетел с коня… Строевой всхрапнул, прыгнул от хозяина и, болтая поводьями, понесся в сторону.
Быки поддавали друг другу рогами под зад, лезли кто куда.
— Гони живей! — рявкнул Павло.
Но гнать уже было поздно: по косогору прыгали десятки верховых, развевали бородами.
— Бросай!
Привычный на фронте в боевой обстановке выручать товарищей, Павло с помощью пастуха пересадил к себе Крепыша — тот был мертвенно-бледный до синевы, — накинул на руку повод его лошади и вместе с другими помчался в слободу.
Степан Ильич ощупью, ничего не видя перед собой, вышел из правления. Недуманно-негаданно небывалая гроза с оглушающим треском разразилась над его головой. Степан Ильич шел и не узнавал своих ног, как будто, пока он посидел в правлении, ему их подменили: отняли его послушные, легкие и приставили тяжелые, неповоротливые. В сумраке улицы, в сгущающейся темени не было видно его сгорбленной, сразу постаревшей фигуры, не было видно его подернутого мутью лица. Дорога, разутюженная колесами и присыпанная пылью, ему казалась ухабистой, кочковатой — он то и дело оступался, горбясь еще больше. В ушах до нестерпимой боли застряли насмешливые казачьи крики. Эти крики захмелевшего казачьего схода приглушенным гвалтом ползли по улице, нагоняли старика и все пуще ухабили дорогу. Думал ли Степан Ильич, что на старости лет, на закате он доживет до такого невиданного позора. И слыхом не слыхал, чтобы где-нибудь и с кем-нибудь так могло случиться. Как от конокрада или церковного грабителя — самого отъявленного злодея, — от него отвернулись старики.
«Что ты, Филипп, делаешь, что думаешь? — беззвучно шевелились его губы. — И тебе нет жизни, и меня живьем вогнал в могилу».
Ведь только что шел Степан Ильич в правление, как и все — хозяин, казак, член хуторского земельного общества, а вышел оттуда осмеянный и оплеванный.
А случилось в правлении следующее.
Перед вечером в хутор прискакал станичный атаман Рябинин. Полицейский повышибал окна — заказывал на экстренный сход. Степан Ильич ветками оплетал палисадник: соседские поросята повадились лазить на огуречные грядки, и ничего с ними не сделаешь; осталось последнее средство — колючий крушинник.
— Тебя станичный атаман требует! — кинул ему полицейский, мчась как угорелый мимо него.
По улице кучками и по одному тянулись к правлению старики. Каждый спешил прийти пораньше: с утра еще прослышали о том, что ожидаются выборы нового хуторского атамана и, как всегда, большая по этому случаю гулянка.
Степан Ильич пришел в правление, когда оно уже до отказа было набито казаками; толпились на крыльце, в сенях. Старик с большим трудом, работая локтями, протискался в дверь. В переднем углу за столом торчала плешинистая голова станичного атамана. Рядом с атаманом стоял молодой Арчаков, в новом офицерском мундире, и хозяйским взглядом окидывал собравшихся. Казаки коптились в табачном дыму (сизыми столбами он подпирал потолок), оплевывали бороды подсолнечной шелухой и толковали обо всем, но только не о том, для чего собрались.
У дверей, отирая плечом беленую стенку, пошатывался Забурунный. Он был уже «на взводе». Возле него толкались казаки, наступали друг другу на ноги.
Забурунный мигал красными пьяными глазами, рассказывал:
— Наш атаман-то как подсунет маленькому хохлику под хряшки, тот и перегнулся. А потом, паря, здоровый хохлина ка-эк дербулызнет атамана клюшкой — он лишь кверх тормашками. И руки растопырил, как жену ловит. Ну, думаю, атаман наш учится осетра выкидывать.
— Иха-ха, — радовался лишаястый казачок с куриным хохолком вместо волос на голове, — получилось у него? А то бывалыча с перехода у него не получалось.
Втайне Забурунный был доволен, что все дело кончилось именно так. Теперь ему уже не грозит опасность попасть в клоповницу, которую посулил атаман, — некому и некогда об этом думать.
А неподалеку от Забурунного какой-то насмешник орал во всю глотку, будто в лесу потерялся:
— Кум Семен, кум Семен, куда это твоя жинка скакала?
— Да тебя искала, — угрюмо процедил кум Семен.
— На кой грец мне нужна такая курносая!
— Го-го-го!.. — Кажется, даже стены задрожали, и дым клубками через раскрытые окна сунулся на улицу.
Степан Ильич увидел впереди Андрея-батарейца, еще дружнее заработал локтями.
— Под причастие, что ль, лезешь! — пробубнил ему кто-то.
Андрей-батареец, широко раскинув плечи, сидел на скамейке и толстыми пальцами крутил такую же толстую цигарку. Он облапил Степана Ильича и усадил его рядом с собою.
Арчаков, заметя их, нагнулся к станичному атаману, упругой усиной уткнулся ему в ухо.
— Вон, Иван Александрович, отец Фонтокина, — зашептал он, — вон тот, с седоватой бородкой. А это, рядом с ним, здоровый-то, это Андрей Коробов, по-уличному «батареец», — он в артиллерии служил. Птицы с одного болота. Они и здесь-то вместе. Только я должен сказать, Иван Александрович, что Коробов — это просто бычок: привязался к Фонтокину, тот и водит его на веревочке. Знаешь, физически мощные люди всегда немножечко… — Арчаков улыбкой сломал усины и рукой дотронулся до своего лба, будто муху спугнул.
Рябинин понимающе кивнул головой, шевельнул бровями.
— Давай начинать, Василь Павлыч, — сказал он и усталыми глазами провел по комнате: лица казаков были серые от дыма и потные, — пожалуй, все уж.
Арчаков звенящим голосом просверлил тупой пестрый гул:
— Господа старики, тише! Прошу внимания. Господа старики, к нам пожаловал станичный атаман (сотни глаз устремились в передний угол, как будто до сего времени казаки не знали, что там сидит станичный атаман). Как вам известно, старики… после того… после недавних событий наш хутор остался без головы… — Голос у Арчакова сорвался, и он кое-как, сбиваясь, поспешил досказать о цели приезда станичного атамана.
Рябинин дождался, пока у двери и по углам улеглись последние придушенные вздохи, шепоты и в комнате притаилась тишина, и властно, строго, но вместе с тем и ласково заговорил:
— Братцы! Тяжелые времена выпали на нашу долю. Небывалой смутой и междоусобицей наказал нас бог. — Атаман провел ладонью по лысине, влажной от пота, сурово глянул к дверям, где еще шевелились казаки. — На казачью вольницу и землю посягают богоотступники и предатели родины…
Атаман, разгораясь, повел речь о том, что большевики разрушили святые храмы, разграбили Россию и оптом запродали ее немцам. Все ведется к тому, чтобы бедная, растерзанная Россия никогда не могла бы подняться на ноги. И теперь большевики добираются до тихого Дона. Но этому не бывать! Новочеркасск и
