не существует, он невидим…»
В роли Демона Параджанов хотел снимать Майю Плисецкую: «Представляете, ее рыжие волосы и костюмы из серого крепдешина, она в облаках серого крепдешина, черные тучи, сверкают молнии – и посреди рыжий демон!»
Фильм должен был быть немым, несмотря на гениальные стихи.
Но в итоге грандиозная затея потерпела фиаско. Параджанов объяснял своеобразно: «Я отказался снимать «Демона». Для гроба Тамары мне нужно было 700 шкурок белой каракульчи. Так вот, мне дали только 400. Нет, я не могу так снимать!.. Поэтому мне пришлось взяться за съемки фильма «Ашик-Кериб», который был частью «Демона».
В 1988 году «Ашик-Кериб» был представлен на венецианском кинофестивале. «Лучшей витрины перестройки в советском кинематографе, чем фильм «Ашик-Кериб» Сергея Параджанова… на фестивале в Венеции трудно было желать, – писала французская газета «Монд». – Перед нами парад икон и миниатюр, одухотворенный народными традициями творчества… Как и его ленты, Параджанов в жизни задрапирован с ног до головы пестрыми тканями, ювелирными украшениями. Поистине – передвижное произведение искусства. Но он поражает гостей фестиваля в Венеции не только внешним видом, но и откровенностью своих высказываний. В свои 64 года он, наконец, очутился в Западной Европе. Вчера – Голландия, сегодня – Венеция, а завтра его ждут в Нью-Йорке и Париже…» В Книге рекордов Гиннесса даже появилась строка, отмечавшая режиссерский рекорд – три десятка кинонаград в двадцати странах.
На ХХVI Нью-Йоркском международном кинофестивале он также презентовал «Ашик-Кериба». Несмотря на неважное самочувствие, Сергей Иосифович был весел, остроумен. Американские журналисты ловили каждое его слово, он был неистощим на шутливые признания: «Когда собирались в Америку, советское правительство выделило мне суточные из расчета 22 доллара в день, а моему оператору – 23. После чего я подумал, что он – шпион, приставленный ко мне. Затем выяснил: ему дали больше потому, что он моложе – ему нужен «аксессуар» для любви. А моих денег как раз хватило на букет, который дарю вам… Я хочу без денег прожить в коммунизме в Америке, и с утра это получается. Если бы не Майя Плисецкая, я бы умер здесь с голоду. Перед отъездом она посоветовала купить 100 пачек сыра «Волна» по 17 копеек. Он вроде бы не усыхает…
Я – экспонат перестройки. Долго сидел в тюрьме, три пятилетки был невыездным и очень хорошо себя чувствовал. Но советскому правительству понадобились учебные пособия, и… оно подарило мне поездки в четыре капиталистические страны… Вы, друзья мои, должны понять, как трудно мне будет возвращаться в социализм… Я сейчас могу снимать все, что захочу, меня везде приглашают… Но я уже – «Травиата» в четвертом действии».
Действительно, Параджанова завалили самыми заманчивыми проектами. В Голливуде ему предлагали снимать «Песнь о Гайавате», в Германии – «Доктора Фауста», а итальянцы – «Божественную комедию». «Я мало снимал, – предчувствуя свой скорый уход, сожалел Параджанов. – В моих шкафах 23 нереализованных сценария. Мне трудно… Мы унесем с собой в нашу смерть частицу себя, и это трансформируется в тайну…»
В одном из тех шкафов лежал сценарий «Дремлющий фонтан» по мотивам пушкинского «Бахчисарайского фонтана». Он рисовал не мир Пушкина, Лермонтова, Андерсена – он рисовал свой мир, в котором живут Пушкин, Лермонтов, Андерсен, «экранизируя» не произведение, но само творчество. Одинокий Пушкин, незримый для зевак, бродил по развалинам Бахчисарая. Сумрачный Лермонтов догонял в ледяном горном потоке бурое перо орла. Андерсен не сидел за столом, задумчиво устремив взор во вдохновенное небытие, как несостоявшийся параджановский Карл Маркс, а вышагивал по родному городу Оденсу, населенному его же героями, такими, как Оле-Лукойе.
Еще в заключении Параджанов написал новеллу «Король Лир», которую считал готовой заявкой на сценарий. Он переселил шекспировских героев – отца и трех его дочерей – в современный мир. Герой – председатель колхоза строит дом для дочерей, но позже предстает перед судом как расхититель. И дочери обвиняют его в воровстве. «В колонии он был молчаливый, он был сдержанный и благородный, – писал Параджанов. – Но трагедию испытывал колоссальную: к нему никто не ходил на зону. Он отказывался от свиданий, от бандеролей, от всего…» А когда отец вышел из тюрьмы, дочери отвернулись от него. Кроме самой младшей – Корделии.
Посвящая друзей в свои творческие планы, Сергей Иосифович ясно видел: «Удивительный материал для сценария! Удивительный, типичный для Украины! Жестокость дочерей! И время! Время!..»
Его подкосила смерть любимой сестры Анны. Через несколько месяцев у него самого обнаружили рак. Параджанова доставили в Москву, положили в Пироговку, сделали операцию, удалили легкое, но состояние художника не улучшалось. Друзья посоветовали ему известную клинику в Париже (три года назад в ней лежал Андрей Тарковский). Армянская диаспора прислала за ним спецсамолет. Но курс лечения, проведенный лучшими французскими специалистами, Параджанову не помог. Он впал в беспамятство, биологическая жизнь поддерживалась искусственно. 17 июля 1990 года Параджанова привезли в Ереван, где спустя три дня он скончался. Сергея Иосифовича погребли в пантеоне гениев армянского духа, рядом с Арамом Хачатуряном, Вильямом Сарояном, Фрунзиком Мкртчяном и другими тенями… незабытых предков.
Как считала Белла Ахмадулина, «он был виноват в том, что свободен». Могучая параджановская фигура всегда была окутана слухами, легендами и догадками. Очень возможно, что часть этих былей и небылиц была плодом вымысла самого веселого и неуемного героя. Благо необузданные, невероятные фантазии, омытые слезами, были сутью этого человека. Он был судьбоиспытателем. Величайшим произведением Мастера стала его биография – праздник длиною в жизнь.
«В НАС БЫЛО, ЗНАЧИТ, ЗОЛОТО, БРАТВА…»
Вадим Туманов
– …Вадим, вот Ганди говорил, что каждый приличный человек должен посидеть в тюрьме. Он прав, как думаешь? – Высоцкий внимательно смотрел на своего собеседника.
– Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть! – возмутился Туманов. – Вот я помню, как меня в шахте чуть не завалило… Значит, шахту валит, она садится. В любую минуту все может провалиться. А мы с Левой Баженовым инструмент оттуда вытаскиваем – кому он нужен?! Сверху ледяная жижа льется… Мы еле выбрались на поверхность, сидим на терриконе. Из шахты несет аммонитом и сыростью… Грустное такое настроение. Кому уж, думаю, хуже, чем мне? Самому 25 лет, сроку – 25, чуть в шахте не убило. И в это время вижу – после дождя в июле развезло дорогу, – лошадь бредет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш. Ей и так тяжело, и возчик еще лупит, и оводы кусают. Я и подумал: вот у нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…
– За что же двадцать пять давали?
– Знаешь, Солженицын в своей книге старый анекдот пересказывал. Но неправильно. Там у человека спрашивают, какой срок мотает. «Четвертак», – отвечает. «За что?» – «Ни за что». – «Врешь, ни за что десять лет дают».
На самом деле анекдот по-другому несколько иначе звучал. Человеку четыре года дали, он говорит – ни за что. На это ему знающие люди объясняют: бродяга, за ни за что десятку дают!..
А двадцать пять лет – срок, конечно, отчаянный…
Эти слова рефреном звучали в песне Высоцкого, посвященной Вадиму Туманову.
«С четырнадцати лет я рос комсомольцем, принимал на веру идейные постулаты, какие моему поколению давала школа, доступные нам книги, окружающая среда, – рассказывал Вадим Иванович. – Я слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывают людей, увозят в лагеря. И хотя среди них оказывались наши знакомые, у меня не было и малейшего представления о глубине пропасти, которая разделяет страну ударных пятилеток и страну лагерей. Я не задавал себе вопросов, не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов. Нам и придется за нее умирать, но совсем не при тех обстоятельствах, которые мы воображали в своей наивной и глупой юности…»
