часто по служебным надобностям Туманов выбирался из своих «заимок» в Москву. Даже обзавелся квартирой на Ленинградском проспекте. Прилетая, обязательно встречался с Владимиром Высоцким. Приглашал к себе, заезжал к нему, на Малую Грузинскую. И часто, вспоминал он, наши беседы продолжались до утра, потом спохватывались: скоро на репетицию!
Благодаря Высоцкому стремительно росло количество новых знакомых и друзей у Вадима Ивановича. «У Володи была масса знакомых, что неудивительно при его популярности, – рассказывал Туманов. – Но по- настоящему близок он был с очень немногими… И буквально единицы могли прийти в его дом совершенно свободно. Известно, что гости – воры времени. Незваные воруют со взломом. За ними Высоцкий стремился поскорее закрыть дверь. Столь же неохотно раскрывал он душу. Друзьям – пожалуй. При этом не любил пускаться в долгие излияния. Был обычно сдержан и молчалив. Но каким интересным рассказчиком становился в минуты особой откровенности, открытости, находясь в кругу людей, ему приятных! Как целиком предавался хорошему настроению, дружескому веселью! Потом солнечные дни сменялись пасмурными…»
Высоцкий сводил его с теми, с чьим мнением считался, кого по-настоящему уважал. Так среди тумановских московских знакомых появились кинорежиссер Станислав Говорухин и адвокат Генрих Падва, актер Всеволод Абдулов и поэтесса Белла Ахмадулина. В библиотеке Вадима Ивановича на почетном месте остался томик стихов Беллы Ахатовны с дарственной надписью: «Дорогой мой, родной Вадим! Спасибо тебе – за Володю, за меня – всегда буду верить, что твоя сердца расточительность сохранит твое сердце, твою жизнь. Всегда твоя…»
Но как Высоцкому, так и Туманову были отвратительны люди бесхребетные, приспособленцы. Вадиму Ивановичу накрепко запомнилась характеристика, данная Владимиром одному популярному таганскому актеру: «Эта сука, как пуговица: куда пришьют, там и болтается».
Однажды вместе они пришли домой к Высоцкому. Хозяин по привычке сразу включил телевизор – выступал политический обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем он брал листок: «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет…» Затем – другой конверт: «Ей отвечает рабочий Петров…» Высоцкий минуту-другую постоял у экрана, посмотрел: «Слушай, где этих… выкапывают?! Ты посмотри, ведь все фальшивое, мерзостью несет!»
Потом предложил: «Давай напишем по сто человек, кто нам неприятен». Разошлись по разным комнатам. Им хватило часа. Потом сравнили. Шестьдесят или семьдесят фамилий совпало. Может быть, оттого, что многое между ними уже было переговорено. В списках оказалось множество политических деятелей: Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только при пришедший к власти аятолла Хомейни… Был и Ленин. Попали и люди случайные, мелькавшие в те дни на экранах. Но вот что интересно – в списках Высоцкого и Туманова четвертым значился Мао Цзэдун, а 14-м – Дин Рид…
«Многое, о чем мы с друзьями говорили, до хрипоты спорили, – говорил Вадим Иванович Туманов, – он своим хрипловатым голосом прокричал на всю Россию в своих песнях. Наше внутреннее несогласие с режимом, казалось, не поддается озвучанию, мы не знали нормативной лексики, способной передать каждодневное недоумение, горечь, протест. А он черпал и черпал такие выверенные слова».
Они сознательно избегали говорить на гнусные политические темы. Лишь однажды, вспоминал Туманов, он увидел Высоцкого по-настоящему рассвирепевшим – когда началась война в Афганистане. Он обрушил на него поток матерщины. И тут же, ночью, собрался идти к Андрею Сахарову. Выложить ему, а потом и иностранным журналистам все, что кипело в душе. Что за этим могло последовать, было ясно: полный разрыв с властями, в лучшем случае – неизбежную эмиграцию.
– Если ты не хочешь, я один пойду! – кричал Высоцкий.
Туманов возражал: «Твоих песен ждут сотни тысяч людей. Их переписывают, многие живут ими. Ты сам не понимаешь, что сегодня значишь для России. Ты делаешь не меньше, чем Сахаров и Солженицын!»
Равнодушный к спиртному, Туманов говорил, что он видел Высоцкого куда чаще работающим, вечно занятым. Что были большие периоды, когда он вообще не пил. Но временами срывался. По мнению Вадима Ивановича, это была страшная болезнь свободного человека в несвободной стране, изъеденной ложью, притворством, лицемерием. Срывы случались чаще всего от обиды, от усталости, от бессилия что-либо доказать. В определенном смысле это было вызовом власти, ставившей себя выше личности.
«Когда я оказывался свидетелем его мучений, – говорил Туманов, – когда он виновато клялся, что это больше не повторится, а потом все начиналось снова, от отчаяния из моей глотки вырывалась брань. Он только виновато улыбался в ответ. Единственное, что его заставило задуматься всерьез, – это проявленная мною однажды жестокость. Может быть, непростительная. Я сказал ему: «Володька, ты стал хуже писать. Ты деградируешь…»
В рассказах Туманова Сибирь, Колыма представлялись каким-то особым, сказочно-былинным, заповедным краем, населенным благородными разбойниками, Робин Гудами. Во всяком случае, в эти легенды очень хотелось верить. Даже в зрелые годы Высоцкий оставался мальчишкой, для которого капитан- мореплаватель, летчик или старатель по яркости романтичного ореола могли посоперничать, скажем, с космонавтом, альпинистом. Он любовался такими людьми, гордился дружбой с ними, пел о них и для них. Кинорежиссер Станислав Говорухин рассказывал: «Я видел, как Володя слушал его. Весь – напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь. Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывал гитару в сторону. Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое, собственное».
После долгих уговоров Туманову все-таки удалось заманить Высоцкого в Восточную Сибирь, чтобы тот своими глазами увидел, как живут настоящие артельщики. Очень сложно было выкроить пусть даже несколько дней в напряженном графике Владимира Семеновича, отыскать хотя бы малый просвет между спектаклями, репетициями, съемками, выступлениями и разными неотложными житейскими делами.
Человек обстоятельный, Вадим Иванович до мелочей продумал маршрут путешествия. Иркутск, Байкал, Бодайбо, облет на вертолете его так называемых угодий – прииски Барчик и Хомолхо, которые разрабатывала артель «Лена». Высоцкий живо интересовался всем вокруг. Стоял за гидромонитором, испытывал на прочность штурвал бульдозера, знакомился с работягами, с жадным интересом слушал старательские байки, на лету ловя жаргонные словечки.
Колоритной личностью на шахте на Ваче был бульдозерист Володя Мокрогузов. Прекрасный работник, великий труженик, но в личной жизни – из породы невезучих, вечно попадавших во всякие шальные истории с бабами. Друзья твердили: «Вовка, бросай пить!» – а он только улыбался в ответ. «Но если бы меня спросили, – говорил Туманов, – кого я хотел бы взять с собой в тайгу, в числе первых я бы назвал Мокрогузова с Вачи». И таких прекрасных ребят – работящих, нежадных, готовых помочь в любую минуту – прошло через артель тысячи.
В рассказах промелькнуло присловье: «Я на Вачу еду – плачу, с Вачи еду – хохочу». Пока летели с Барчика на Хомолхо, Высоцкий, не обращая внимания на тряску и шум вертолетных двигателей, пристроился на железной лавке у иллюминатора и писал в тетрадке:
Правда, эту песню старатели услышали много позже, и не вживую, а с магнитофонных лент, когда автор довел ее до совершенства.
Туманов уверял, что еще до поездки в Бодайбо Высоцкий задумал сделать фильм о лагерной Колыме: «Ему очень хотелось проехать с кинокамерой по Колыме – от Магадана до Индигирки. Он собирался сыграть главного героя и поставить фильм за границей, понимая, что здесь ему этого сделать не дадут. В поездке он предложил журналисту Лене Мончинскому писать сценарий вместе. Идея оказалась на редкость удачной. Мончинский, знаток истории Сибири, ее уголовного мира, к тому же человек творческий, как нельзя лучше подходил для такого содружества. Он убедил Володю начинать не со сценария, а с романа, который затем может стать основой фильма, и… они принялись за работу… Когда Володи не стало, практически готова была первая часть».
Роман «Черная свеча» вышел в свет в начале девяностых. На обложке книги два имени – Владимир Высоцкий, Леонид Мончинский. Хотя, откровенно говоря, реальное участие Владимира Семеновича в
