Он был обыкновенным парнем. Рвался на фронт, попал во флот. Мечтал стать капитаном дальнего плавания, уже был третьим помощником капитана, когда в 1948 году с него сорвали шевроны и кокарду с мичманки и бросили в камеру, обвинив по печально известной 58-й статье. На следствии и суде вспомнили множество прегрешений – и старую драку, в ходе которой пострадал огромный портрет товарища Сталина, и увлечение Есениным, и насмешки над Маяковским, и восхищение увиденным в американских портах, и коллекцию пластинок с песнями Александра Вертинского, и то, что в Дайрене ездил на рикшах, подрывая основы пролетарского интернационализма, и пр. Словом, набрался целый букет на восемь лет лагерей.
В Ванинском порту толпу осужденных прикладами и пинками быстро загнали в трюмы «Феликса Дзержинского». Пароход дал прощальный гудок и отправился по привычному маршруту на Колыму. Идею захватить судно и уйти к острову Хоккайдо или к берегам Калифорнии предложили фронтовые офицеры и моряки-дальневосточники. В том числе и Вадим Туманов. Но среди зэков нашелся стукач и продал заговорщиков. Конвой предупредил: при первой же попытке мятеж будет задавлен паром, пущенным в трюм: сварим живьем! Бунтовщики смирились.
В лагере он испытал все – от немыслимых унижений до каждодневного физического уничтожения. «Жил, как голый среди ножей», – говорил Вадим. Колымскими лагерями владели две группировки: сучья и воровская. Суки воровали, убивали, исполняли роль надсмотрщиков, стучали «кумовьям». Воры не сотрудничали с администрацией, с монашеской «чистотой» блюдя свой моральный кодекс.
Много позже, рассказывая Высоцкому о лагерных законах и нравах, Туманов употребил смачное слово – «беспредел». Владимир сразу зацепился:
– Как ты сказал – беспредел?
– Ты что, не знаешь, что такое беспредел? Ну это у нас в лагере говорят, когда не поймешь ничего. Беспредел – лагерь, где все были вместе: и политические, и воры в законе, и разные другие уголовники – в общем, зона, где всё и все перемешаны…
При первой же возможности Туманов бежал. Но куда ему было против цепных псов и резвого конвоя? Его поймали и снова судили. Теперь из зэка он превратился в рецидивиста. И навсегда запомнил слова рябого, зеленоглазого старшины, который, конвоируя его в изолятор, похлопал по плечу: «Ничего, Туманов. Дальше солнца не угонють, меньше трехсот – хер дадуть!»
Имелись в виду 300 граммов хлеба, которые на сутки полагались зэку в штрафном изоляторе (меньше пайки просто не было).
А потом было еще семь побегов, которые заканчивались одним:
Бежать – это одно, выжить после побега – почти невозможно. Тем более в поимке беглых зэков конвоирам помогали кочующие по тайге аборигены. Поймав лагерника, они отрубали ему руки и приносили «вещдок» районному начальству, получая взамен дефицитные порох и дробь. В лучшем случае беглеца ждал карцер, ШИЗО.
«Мы сидели в железных камерах, сваренных из десятимиллиметровых стальных листов, куда заталкивали до пятидесяти человек, – рассказывал Вадим Иванович. – Зимой от прикосновения к морозной стенке на ней оставалась кожа пальцев. Летом, когда стояла неимоверная духота и каждый глоток чистого воздуха считался за счастье, приходилось делиться пространством еще и с местными насекомыми. Однажды, шутки ради, всего за полчаса узники одной из таких камер собрали пол-литровую банку вшей. Хотели ими усыпать лагерное начальство…»
Туманов не отрицал: так бы и бегал, пока не сдох бы, как собака, после очередного рывка. Или на пересылке. Но потом прозрел: «Это – самоубийство».
А тут еще пьяненький опер шепнул: «Ус хвост отбросил».
– Вы это серьезно, гражданин начальник?
– Разве такими вещами шутят?
Секунды не прошло, как Туманов уже влетел в тюремный коридор и в каждый «волчок» железных дверей камер стал орать: «Сталин сдох!»
«Понимая, что вырваться можно только благодаря работе и первыми выйдут те, кто работает лучше, – говорил Туманов, – я организовал в 1954 году из заключенных на прииске «Челбанья» скоропроходческую бригаду, рекорды которой никем не были перекрыты. Мы придумывали и внедряли технические новшества, по-своему переделывали горное оборудование, добиваясь сумасшедшей производительности. А главное, здесь впервые была предложенная мной новая схема организации труда и его оплаты – по конечному результату… Нас бросали с прииска на прииск для срочной нарезки и проходки шахт с богатым содержанием, стране нужно было золото. Власти терпели даже то, что заключенные умудрялись при мизерных, для них установленных расценках зарабатывать больше начальника «Дальстроя»…»
Туманов был в авторитете и у воров в законе, и у администрации ГУЛАГа. Расконвоированному бригадиру дали право по своему усмотрению подбирать людей для работы на приисках, в том числе даже менять вольнонаемных на своих, проверенных в деле зэков, которые, как и он, мечтали только об одном – о воле. В 1956 году выездная комиссия по пересмотру дел заключенных досрочно освободила Туманова В.И. со снятием с него всех судимостей – «за нецелесообразностью содержания в заключении…». То есть восемь с половиной лет, угробленных по чьему-то злому умыслу на зоне, оказались всего-навсего черным «пробелом» в его биографии.
Естественно, возникло желание поскорее удрать куда-нибудь подальше из этого колымского плена, забыть напрочь все и всех. Но куда? Кому ты нужен, вчерашний зэк? И где ты такую деньгу зашибить сможешь? Пораскинь мозгами, дуралей.
Он остался и создал свою старательскую артель. В первый же сезон артельщики дали полтора плана, иногда суточные нормы перекрывались в двадцать раз! Местные газеты публиковали святочные телеграммы от начальства: «Бригадиру скоропроходческой бригады Туманову… Поздравляем шахтеров бригады с большой производственной победой – выполнением суточного задания по проходке стволов на 405 %. Выражаем уверенность, что горняки, не останавливаясь на достигнутом…»
Сорок лет спустя один тумановский приятель задал ему в лоб обидный вопрос: «Вадим, а тебя не мучит совесть, что на золото, которое ты добывал, построена Лубянка?» Нет, об этом они не думали. Потому что работали во имя одной-единственной цели – скорейшего освобождения.
Туманова не могли остановить никакие силы. Это влекло к нему людей, заставляло работать с ним в таком ритме и с такой отдачей, с какой не могли работать другие. «В артели все были свободными, – потом напишет он, – то есть отсидевшими свой срок или с досрочно снятой судимостью, но никто особо не торопился возвращаться на материк».
И не потому, что материк уже пугал их отвычной жизнью, но и потому, что они были уверены в своем бригадире, в его деле. Сюда будут стекаться бывшие зэки, просить и требовать работу. Хоть конкурсы проводи. И чем больше к нему тянулись работяги, тем энергичнее сопротивлялось начальство, из-под которого он выхватывал удобный стул, понуждая принимать свой метод хозяйствования и устыжая тем самым нравы и порядки, царящие в их «доме», их «крепости» – командно-административной системе. Артельщики работали по госрасценкам, но производительнее в десятки раз. Стране нужно было золото. И государство было вынуждено терпеть их, вольных стрелков.
Он был уверен, что в ветхозаветных десяти заповедях чего-то не хватает. Например, чтобы каждый человек чувствовал себя человеком. И знал: можно все, кроме того, что нельзя! «Со мной работали тысячи человек – разных национальностей, разные специалисты, разные характеры, – говорил Вадим Иванович. – Но все они жили согласно принятому коллективом порядку». Все, кто приходил к нему устраиваться на работу, знали: кто работает у Туманова – не пьет. Употребленная бутылка водки могла обойтись старателю в 1000 рублей (при средней зарплате инженера в 120).
«Все знают о моей нетерпимости к людям пьяным, – говорил он. – В нормальном состоянии это безотказные работяги, надежные товарищи, а в окружении пустых бутылок они становятся невыносимыми. То жалкими и беспомощными, то непредсказуемо грубыми, агрессивными, часто жаждущими насилия. У всех есть психологические проблемы, каждому временами требуется почувствовать себя раскрепощенным, дать выражение своим чувствам. И я не ханжа, который не пьет и хочет лишить других маленьких радостей. Но тревожат люди, не способные устоять перед запоем. Слишком много близких людей я потерял по этой причине…»
Молодой «бугор» твердо знал: платить нужно не за то, что косят, а за то, сколько накосили. Как-то один
