пытались пробиться на правый фланг к Малахову, но не смогли. Мы даже не знали, жив ли он.
Настал третий день. Часов в одиннадцать разведчики донесли, что басмачи совсем выдохлись, почти не поднимаются и не стреляют. Шутка ли, вторые сутки без воды!
Пора было переходить от обороны к наступлению.
Взвод в семь человек под руководством Дженчураева и Клигмана по старому руслу реки незаметно вышел в тыл противника на правом фланге и пошел в атаку. Мы поддерживали их огнем пулемета. В панике басмачи бежали с этого фланга. Нужно сказать, басмачи вообще боятся клинка: смерть от клинка позорна по их понятиям, не то что от пули. А тут еще внезапность.
Преследуя отступавших, взвод заходил все глубже в тыл басмачей. Неожиданно Дженчураев наткнулся на басмача, у которого на шее висел бинокль.
— Руки вверх! — крикнул Дженчураев.
Басмач поднял руки, но тут же выхватил из левого рукава наган и выстрелил, но промахнулся. Промахнулся и Дженчураев. Подняв клинок, он бросился на бандита. Однако басмач, вывернувшись, прострелил ногу коню командира. Конь свалился, придавив Дженчураева. Дженчураеву удалось вытащить ногу из-под лошади и подняться. Почти одновременно выстрелили он и противник. Басмач был ранен в живот, Дженчураев — в ногу. Сзади к басмачу подскочил Клигман. Бандит выстрелил в Клигмана и снова не попал. Подоспев, Дженчураев зарубил басмача.
Убитый оказался Калием Мурза-Гильды. Его помощник тоже был зарублен.
После гибели главарей басмачи стали беспорядочно отступать.
Через несколько часов бой закончился.
На правом фланге мы нашли мертвого Малахова и впереди окопов убитого прикладом Захарова. Восемнадцать ранений насчитали мы у Захарова. Истекая кровью, он поднялся в атаку и принял смерть стоя. Коле Захарову шел двадцать второй год. Годом старше его был Малахов. Долго стояли мы в барханах над скромной могилой героев…
В кармане убитого Калия Мурза-Гильды мы нашли полный список бойцов нашего дивизиона. Неизвестно, как попал этот список к бандитам. Вместе со списком лежал смятый листок из ученической тетради — заявление одного из главарей мелких бандитских шаек:
«Командиру белой армии Калию Мурза-Гильды. Мною отбито в советских колхозах и совхозах большое количество скота. Прошу выделить из этого числа сто пятьдесят баранов, тридцать лошадей и двадцать коров для меня…»
Эти документы мы передали в особый отдел республики.
Группа бойцов отправилась на плато Устюрт за скотом. Через несколько часов в район колодца Бусага спустились первые десятки тысяч овец, коров, лошадей, верблюдов. Их сопровождали батраки, которых баям удалось обмануть и запугать.
Члены республиканского правительства товарищи Асыл-беков и Мендешев занялись судьбою задержанных людей, организацией обратной откочевки громадных масс скота. Мы же вернулись к своим дивизионным делам.
В конце июня к нам прибыли товарищи из управления пограничных войск СССР. Они поблагодарили командиров и бойцов отдельного дивизиона за умелое и четкое проведение ответственнейшей и сложной операции, потребовавшей большой энергии и мужества.
Мы получили приказ следовать к колодцам Крек-Сегес, Туар, Дахлы для борьбы с басмаческими бандами, бесчинствовавшими там. Однако к тому времени, когда мы прибыли, крупные банды уже распались. Были у нас только отдельные столкновения с небольшими басмаческими отрядами, да и те при первой возможности удирали, бросая оружие, разбредаясь по аулам. Задержанные нами басмачи говорили, что баи держат их в отрядах насильно и каждое утро не досчитываются своих мергенов.
К осени с басмачеством в этих районах было покончено.
К ноябрьским праздникам уставшие, но возмужавшие и гордые; возвращались бойцы отдельного дивизиона в город Гурьев. Даже шторм, мотавший нас, голодных, по морю три дня, не испортил настроения. Встречать отдельный дивизион вышел чуть ли не весь город. На пристани мы увидели и наши семьи…
И не было бы этому солнечному дню равного по радости во всей жизни, если бы не горечь о погибших товарищах.
Дальний Восток
В тридцатые годы сложное положение было на Дальнем Востоке.
В Японии все большую силу набирал фашизм. После оккупации Маньчжурии японские империалисты стали активно готовиться к войне с Советским Союзом.
Когда в середине тридцатых годов вместе со своим дивизионом я прибыл на Дальний Восток, меня предупредили, что японское командование и разведка усиленно забрасывают к нам шпионов и диверсантов, так что ухо надо держать востро.
Я был назначен начальником погранотряда. Не меньше раза в месяц я навещал каждую заставу. Вместе с командирами мы оценивали поступающую информацию, обсуждали, правильно ли в связи с этой информацией организована служба.
Я сам когда-то был солдатом и любил бывать с бойцами. Ночевал у них в казармах, ел в их столовых, беседовал с ними.
Я наблюдал, как принимают на заставах пополнение из новичков, как вдумчиво, благожелательно разговаривают с ними все, начиная от начальника и кончая старшиной, радовался и невольно вспоминал начало своей службы в царской армии в 1914 году.
— Сырма?
— Так точно, господин фельдфебель, Сырма Георгий Иванович.
— Дурак ты, а не Сырма!
Молчу.
— Нужно отвечать: «Так точно, дурак!» Понятно, дурья башка?
— Так точно!
— В тюрьме сидел?
— Так точно!
— За что сидел?
— Не могу знать!
— Врешь, все знаешь! Ну, смотри, вздумаешь здесь бузить — запорю насмерть, понятно?
— Так точно!
Фельдфебель смотрит на меня с ненавистью, роется в карманах, протягивает мелочь:
— Вот тебе пятьдесят копеек. Сходишь в город, купишь фунт колбасы, булку хлеба, полкварты водки — и мигом обратно, понял?
— Так точно!
— Сдачу пятьдесят копеек вернешь мне.
И, не спуская с меня злых глаз, орет:
— Кругом, шагом марш! Мигом!
— Никак нет, господин фельдфебель! — стою я на месте. — я так не могу. У меня денег нет, а воровать не умею.
— Врешь, собака! В тюрьме сидел, а воровать не умеешь?!
— Никак нет!
Так началась моя служба в 40-м запасном батальоне в городе Кишиневе под руководством фельдфебеля Ковальчука, по прозвищу Журавль. Вид у Журавля всегда такой, словно ему очень хочется тебя ударить, и он с трудом сдерживается. И когда бьет, кажется, еще больше злится и ненавидит тебя, словно ударил меньше, чем ему хотелось бы. Меня же невзлюбил он особенно. Не проходило дня, чтобы он не донимал меня. То выставит на два часа под ружье по стойке «смирно». Стоишь, обливаешься потом, рука под винтовкой немеет, ноги затекают, а шевельнуться не смей. То велит гусиным шагом два-три раза обойти
