взорами, оставшимися после того, как они взглянули на весы. И пожилая дама, которая пришла за куриной кожей по двадцать иен за сто граммов, вскользь спросила мясника: „Сегодня что, день распродаж? Вы перевесили мне десять граммов'. Но, видите ли, этот мясник ничем другим не занимался, кроме своей лавки, вот уже полвека с лишком, он даже не смотрел на весы, никогда, всегда зная вес заранее, до грамма, и вот – как странно! – он снова и снова принимался взвешивать кожу, но всякий раз весы обманывали его, и тогда он опустил ставни, которыми закрывалась витрина на ночь, и вывесил табличку: „С сегодняшнего дня лавка закрыта. Спасибо за долгие годы покупок. Признательный владелец лавки'. И после душа, отмыв соль, чеснок и въевшиеся в кожу кунжутные семена, напоследок наведя в лавке порядок, он сунул сначала ногу, а следом и всего себя в грохочущую автоматическую мясорубку. „Дни мои сочтены. Адью, мраморная говядина мацузака, старый друг. Прощайте, мускулистые австралийские коровы с повышенной мясистостью. «До свидания», как говорят русские, дорогие франкфуртские сосиски!' И в тумане полного непонимания того, что происходит, мясник ушел в забвение, погиб в винтах мясорубки, хотя здесь не было ошибки мясника, а только сила тяжести, просто так уж случилось, что в этот особенный день сила тяжести оказалась чуть сильнее обычного…» Нет-нет-нет-нет-нет, это ужасно, это вообще не рассказ, а черт знает что, и название никуда не годится, я просто должен сделать силу тяжести темой рассказа, вот: «День, когда было невозможно летать, – так куда лучше, степеннее, – птицы падали с неба. Ласточки, певчие птицы в кустах, даже чайка Джонатан Ливингстон – все прильнули к земле. Люди смиренно ползали там, где вчера передвигались на ногах, слонов, гиппопотамов и торговые центры просто расплющило, для них уже было невозможным делом вынести собственный вес, а ракетный космический корабль, запущенный с мыса Кеннеди, торкнулся ввысь всего на тридцать сантиметров и пошел вниз, с грохотом приземлившись на корму. Ситуация в целом была трагична, исключительно трагична, и все же, даже когда весь мир стонал под игом земной тяжести, под железными оковами гравитации, появилась группа людей, имевших дерзость войти в состояние совершенного экстаза. О, это были члены „Общества антиаэропланеристов'. „За исключением птиц, ничто тяжелее воздуха не может добиться успешного полета в небе!' – гласил их призыв. Члены этого общества отвергали факт полета братьев Райт: „Ну и что? Трюки Гудини были намного эффектнее!' – и также запросто отметали существование двухпропеллерного самолета Линдберга, как и существование камикадзе, взмывавших в небо с японских авианосцев во время Второй мировой войны, вертолетов Сикорского, ракет Циолковского, искусственных спутников, межконтинентальных боеголовок и телетрансляции с Юпитера. „На такие дешевые трюки способны клюнуть разве что дети да коммунисты!' – в такой манере „Общество антиаэропланеристов' осыпало публику лозунгами, приплясывая от радости в день своего триумфа, и весь мир воспрял. „А мы вам что говорили? Вас же предупреждали, что вся эта авантюра с аэропланами не более чем откровенная ложь и организованная дезинформация, ни одна из этих штуковин просто физически не могла подняться в воздух, никоим образом! Ха-ха-ха, что, слопали, дурни?!' И каждый день члены „Общества антиаэропланеристов' лежали на животе в конторе общества, размахивая руками и ногами, изображая полеты, ерзая по полу, точно аллигаторы, постоянно собираясь там для совместных возлияний. И как только члены „Общества антиаэропланеристов' добирали до определенного градуса, они ползли вверх по лестнице, гикая, каркая, ухая и воспроизводя шум ракетных двигателей, а потом из окна второго этажа осыпали насмешками всех этих ползающих по земле детей и коммунистов, поскольку все живые существа прикованы к земной поверхности, обреченные ползать, стелиться, пресмыкаться, перекатываться и прочая и прочая, а те, кто лишен удобных для этого форм, обречены вдвойне. А больше всех надрывался председатель общества, которого уже неоднократно тошнило: „Что?! Не нравится ползать – так, может, встанете да взлетите? Вы, тупоголовые! А ведь можете летать! Эй, там! Давайте еще немножко полетаем, а? Как не стыдно! Эй, ребята, что случилось с вашими самолетами? Где ваши славные форсунки, знаменитые дюзы и триумфальные сопла, отрывающие от земли? Ха-ха-ха-ха, безголовые оболтусы!' И до чего же выводили они из себя, эти иеху, вопившие во всю мочь своих легких, эти дурни не могли уняться, пока под ними не проломился подоконник, и тогда вместе с рамой они посыпались наземь, а „коммунист', со стоном упрямо ползущий по-пластунски к супермаркету за домом, чтобы купить пакет лапши, вдруг услышал дикие возгласы над головой и, подняв взор, обнаружил, что это члены „Общества антиаэропланеристов' сыпятся с неба без парашютов, размахивая руками и ногами, изрыгая проклятия: „Эта чертова Земля перевернулась!', медленно взбираясь в небо, пока не очутились в лоне Господнем».
Я упал на четвереньки посреди дороги, меня рвало. Вдруг из темноты возник призрак. Если бы я был в море, то непременно принял бы его за контур «Летучего голландца», с горящими на концах мачт огнями святого Эльма.
Тень, очерченная фонарями, схватила меня за шиворот:
– Кто такой? – рявкнул призрак. – И что здесь делаешь?
Призрак с фонарями оказался полицейским. По всему его телу были развешаны фонарики, все до единого включенные. Пару фонарей он сразу направил мне в лицо, еще пара изучающе светила на шлеме. Он поигрывал направленными на меня лучами и повторял свой вопрос:
– Кто такой и что здесь делаешь?
– Я не могу найти дорогу к дому. Наверное, заблудился.
Фонари били светом также с его груди и плеч, и еще уйма таких же сияла гирляндой у него на портупее, направленных под разными углами, а ботинки военного образца были и вовсе полностью покрыты миниатюрными лампочками, которые помаргивали, точно неоновые вывески магазинов.
– Кто такой? Документы!
Я достал из заднего кармана идентификационную карточку и протянул сияющему полицейскому.
– Куда лезешь? Кто тебе сказал это делать, сукин сын? Покушение на жизнь представителя закона?
Полисмен ткнул мне в переносицу электрошокером – и я навзничь шлепнулся на дорогу.
Очевидно, страж порядка заметно нервничал. Над головой послышалось приглушенное жужжание электрического генератора, и лампочки на полицейском стали ритмично мигать.
– Ни с места, лежи где лежишь! – приказал полисмен уже более спокойным голосом. – Ты в порядке?
– Да, мне очень хорошо.
Полисмен подхватил меня и помог сесть.
– У тебя носом идет кровь. На, утрись!
Я взял предложенную салфетку.
– Наверное, удивляешься, чего это я весь в фонарях?
– Есть немного.
– Боюсь темноты. Поэтому пришлось на всякий случай обвешаться. Возни много, зато безопаснее. Я тоже хочу жить. Считаешь, я не прав?
– Правы, отчего же.
– Вот и я так думаю. К тому же вид получается клевый. Давай свой документ.
Полисмен изучил мой идентификационный пропуск, освещая его под разными углами с помощью своей иллюминации.
– Не понимаю, – сказал полисмен, – откуда ты взялся. И еще интереснее, имеешь ли вообще ко мне отношение?
Еще раз осмотрев и проверив все фонари, распределенные по его корпусу, полисмен включил их на полную мощь.
– Ого, вот это я понимаю, уличное освещение. Ух ты, как ярко! Классно я выгляжу?
Окутанный слепящим сиянием, полицейский двинулся прочь.
– Я горю! – восклицал он. – Как это прекрасно, светить всегда, светить везде! Вот это – настоящее!
«Генрих IV» сидел в корзинке в темном углу комнаты. Он уменьшился вдвое.
– Слушай, «Генрих IV», я совсем позабыл, что у нас есть рассказы Томаса Манна. Вот здесь, на книжной полке. Просто запамятовал. Хочешь, чтобы я тебе почитал на сон грядущий?
«Генрих IV» покачал головой.
Даже сейчас, у меня на глазах, он продолжал постепенно уменьшаться в размерах.
– Ну, тогда, может, поешь чего-нибудь? Как насчет пива? Или налить тебе блюдце молока?
«Генрих IV» отрицательно помотал головой.
Теперь «Генрих IV» сократился уже вчетверо.
Он так и лежал на дне корзины, уставившись в потолок, даже не моргая.
