– А как насчет газеты? Почитать какие-нибудь новости? Там встречаются интересные статьи.
– Хорошо, – отозвался «Генрих IV» голосом сверчка.
Я запустил руку в почтовый ящик.
Внутри я нащупал утренний выпуск газеты и с ним – почтовую открытку.
Открытку в черной рамке из Ратуши.
Вернувшись к «Генриху IV», я сообщил:
– Ты должен умереть сегодня ночью.
Мало-помалу «Генрих IV» неотвратимо таял на глазах.
Смерть уже вошла в него, подбираясь сзади.
Сначала он перестал вилять хвостом и двигать задними лапами.
К тому времени, как отказал сфинктер и он перестал контролировать себя, кончик хвоста уже почернел
«Генрих IV» испытывал невыразимые мучения.
Понемногу отказывали органы дыхания. Всякий раз, как конвульсия пробегала по горлу, бронхам и грудным мышцам, верхняя половина «Генриха IV» неистово содрогалась, пытаясь захватить воздуха.
Ночь еще только начиналась.
Теперь «Генрих IV» был не больше двадцатидневной мыши.
– Эй, – позвал «Генрих IV».
– Тебе больно? Могу я как-то облегчить твои страдания?
– Теперь немного легче. Долго мне еще?
– Часа три или около того, думаю, – соврал я. В действительности оставалось еще часов шесть.
– На самом деле ты бы мог кое-что для меня сделать, – продолжал «Генрих IV». Тело его испускало поистине ужасный аромат. И этот запах уже дошел до моего носа. – Убей меня сразу.
– О нет. Я не смогу.
– Я не прошу убить меня из сострадания. Просто это унизительно – находиться в таком состоянии. Я не могу сдержать эту вонь. И не хочу, чтобы пахло еще хуже, когда я умру.
– Нет, нет. Ты же видел почтовое уведомление? Потерпи еще немного.
Когда его тело сотрясли новые приступы конвульсий, «Генрих IV» прикрыл нос левой лапой, которая еще двигалась.
– Смрад, смрад. Какая вонь! Почему от меня так ужасно пахнет?
«Генрих IV» рыдал.
Я положил «Генриха IV» себе на ладонь.
– Видишь, какой ты теперь маленький?
Указательным пальцем я чувствовал его бьющееся сердце.
– Ах как приятно, – откликнулся он на мой массаж.
Между указательным и средним пальцами я зажал булавку, нацеленную в сердце «Генриха IV».
– Интересно все-таки, как это – «совсем паршиво»1? – прошептал «Генрих IV».
Я ударил по булавочной головке.
Они появились на простынях вместе с пятнами от эротических сновидений. К такому выводу я пришел впоследствии.
Я заметил их прошлой ночью. С тех пор эти крохотные твари ежедневно появлялись в моей постели.
Те же проблемы проявились на покрывале. И еще на ковре и в кухонной раковине. Однажды тварь появилась на занавеске, но лишь однажды, к тому же она была какой-то недоразвитой: крошечное существо, нечто среднее между луковицей и человеком. Оставалось только слегка встряхнуть штору, и ее не стало.
Эти твари сильно напоминали цыплят с общипанными крыльями. Едва появившись на моих простынях, они тут же начали долбить друг друга своими крепкими острыми клювами.
Насладившись в течение часа этим побоищем, оставшийся победителем сожрал всех остальных, лежавших на поле сражения, после чего, испуская тошнотворный дух, сдох сам. Видимо, объелся, одержимый азартом победы.
Я разглядывал простыни.
У меня затрепетало в груди. Я ждал появления нового монстрика.
И вот он появился, первый мелкий гад.
Это была точная копия «Толстого Гангстера».
Облизывая свой леденец, он опирался ногой на голову только что появившегося из-под него «Молчаливого Гангстера».
– Тебе надо поработать над своим словарем, – сказал «Толстый Гангстер».
Теперь «Толстый Гангстер» стоял подбоченясь. Прямо под ним, точно пузыри из воды, всплывали, вступая в мир, шляпа «Красивого Гангстера» и автомат «Мелкого Гангстера».
Я услышал голос, пришедший откуда-то со стороны.
– Желал бы я знать, утро сейчас или ночь?
Если утро, встал бы и прогулялся, а ночь – так пошел бы спать.
Размышляя над этим, я вдруг понял, что этот голос принадлежит мне.
Я считал тварюг.
– Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.
Одиннадцать.
Двенадцать.
Тринадцать.
Четырнадцать.
Твари стали сами выкликать свои номера, не успевал я раскрыть рта.
– Пятнадцать.
– Шестнадцать.
У меня появились дурные предчувствия.
Очень дурные предчувствия.
Дурные предчувствия преследовали меня с самого момента рождения.
Как можно меня простить? И все же…
Я стал вспоминать.
Знаете, и голос у меня сел.
Стал таким сиплым, что даже тоскливо.
Ненавижу такие голоса.
Совершенно ни на что не похожий голос.
Я стал чувствовать себя… немного лучше.
Да, в самом деле.
У меня появилось замечательное, прекрасное, просто волшебное чувство.
Видите? Мой голос молодеет.
Все больше и больше.
Я взял корзинку с «Генрихом IV» и пошел к реке, что течет на шестом этаже.
Сегодня дул такой сильный ветер, какого я здесь никогда не встречал.
Почти весь солнечный свет отнесло в небеса, отчего стало темно, как ночью.
Я опустил корзину на речную гладь.
Ветер был настолько крепок, что вода у берега струилась против течения. Проплыв немного в этом направлении, корзинка наконец присоединилась к стремнине и поплыла куда нужно, вниз по течению.
В небе что-то летело, но было так темно, что не разобрать.
Вскоре между туч в небе прорезался пучок солнечных лучей, похожий на свет от прожектора, упавший на летевший женский силуэт.
Два сверкающих белых крыла, каждое размером больше ее самой, вставали за спиной. Я не мог себе представить, что могло вынудить эту молодую женщину в такую погоду пуститься в полет.
Видно, она еще не очень хорошо справлялась с крыльями, и порой ее сносило ветром в сторону.
