тех, что рисовали охотники на ведьм для обозначения особо опасных мест, но в данной обстановке никто из беглецов не обратил на нее никакого внимания.
Глава 5
Два короля и одна королева
В руках твоих колода карт,
Огонь в душе, в глазах азарт.
Десятка-желудь, принц сердец,
Расклад удачи – твой венец:
Шестерка лилий – ловкий шут,
Туз бубенцов две розы бьют.
На стол швырнул ты горсть монет,
Но жизнь терять резону нет.
Напрасно мнил ты все игрой:
Здесь армии сошлись войной.
...В схватке жестокой двух королей,
Лишь королева – достойный трофей.
Старая трактирная песня
В полутьме гнетущего зала он походил на зловещее порождение кошмара, которое выбралось из какой-то норы и теперь блуждает из угла в угол в поисках чего-то, что совершенно точно должно быть где- то тут. Только в огромном, пустом и залитом осенними сиреневыми сумерками помещении этому созданию было уютно, только под этими сводами оно оставалось в столь приятном его душе одиночестве и могло предаться каким-то своим независимым и не касающимся никого мыслям. Все двери были заперты снаружи, он проник сюда через личный потайной ход, и никто здесь не объявится. Здесь было тихо, здесь было спокойно...
Существо, которое с виду было человеком, бродило меж колоннами, совершая широкие угловатые шаги, ступая по шуршащему ковру из налетевших в окна листьев. Оно сомкнуло руки за спиной и сильно горбилось, наклонившись вперед так низко, что при ходьбе едва не задевало носом черно-белые плиты пола. На костлявых плечах его лежала такой же расцветки, как и пол, длинная шахматная мантия, с оторочкой из собольего меха, волочащаяся за ним на три фута. Богатые одеяния отнюдь не придавали величия фигуре своего владельца, а лишь усугубляли облик мрачности, подчеркивая некоторую неправильность его движений и осанки. Длинные русые волосы были спутаны и опадали на лицо, а меж ними блестели два черных глаза, отражающих свет фонарей, которые зажгли за окном смотрители парка с наступлением сумерек.
Человек был худым и болезненным. Последнее выражалось в подчас накатывающей на него мелкой дрожи. Жуткий озноб преследовал его всюду, куда бы он ни направился, от него нельзя было защититься, нельзя было укрыться. И дело тут заключалось вовсе не в огромных распахнутых настежь окнах или холодном камне стен и пола, нет. Уж бродящий кругами по огромному мрачному залу мужчина в этом точно был уверен – холод растекался внутри его тела так, словно он проглотил огромный кусок льда, который все никак не растает...
– А может, ты всему виной? – хрипло проговорил человек, резко обернувшись к невысокому помосту в конце зала.
На возвышении темнели силуэты двух больших кресел. За ними, у кажущейся отсюда черной портьеры, лежал мертвец в черно-белой шахматной мантии. В груди покойника торчал кинжал, кровь растеклась широкой блестящей лужей вокруг его тела; зубастый силуэт короны темнел немного в стороне.
– Нечего было подглядывать за мной, король, – укоризненно проговорил сгорбленный убийца, обращаясь к мертвецу. – Но нет, знаешь, дело все же не в тебе, хоть я – это и есть ты, в некотором смысле... Дело во мне самом! – Он ткнул себя в грудь пальцем и хрипло расхохотался. Гулкое эхо сиплого смеха разлетелось по залу, но вскоре затихло. – Но вот беда – как же мне в себе разобраться, если я сам... не в себе?!
С этой многозначительной мыслью безумец вновь вернулся к своему блужданию.
– Ну и что из того? – рассуждал сгорбленный, помогая своим мыслям и словам резкой жестикуляцией. – И что из того, что я не в себе?! Пусть судят, пусть смеются! Конечно, за глаза, ведь никому не хватит храбрости или того же задора, чтобы открыто поучать меня. А жаль... – тут говоривший сошел на едва слышимый шепот, – жаль, жаль, жаль... Но отчего вы все... – здесь уже с его губ слетел тонкий крик, и бросившийся к стене обладатель черно-белой мантии вскинул изошедшие судорогой руки к едва различимым в темноте зала портретам людей в коронах, – вы все... не соблаговолили оставить мне более справедливое наследство! Хватит закрывать глаза на истину – я, и никто иной, самый несчастный сын, получивший в дар от праотцов вовсе не богатство, а сонм злобных тварей. Отчего мне отвечать за ваши ошибки, смиренно склонив голову и молчаливо отравляя себя тем, что некоторые зовут сыновней благодарностью, не смея роптать и клясть вас только лишь из-за того, что это страшный грех! Грехи... смешные вещи... – кричавший выдохся, на лбу его выступил пот.
И зачем он все это говорит? Кому и что пытается доказать? Им, мертвецам, которым уже все равно, или себе, неспособному что-либо изменить? Грехи и страхи... уже не становится легче от ежедневных полуночных исповедей отцу Мариусу, благословения не тешат, а совесть грызет по-прежнему... Пока что еще на какое-то время он может загнать безумие в угол, прикинуться здравомыслящим и рассудительным, как сегодня на трибунале... или это было вчера? Нет, кажется, в прошлой жизни... И лишь здесь, в этой спасительной тишине, он может не думать ни о чем, но все равно порой нечто злобное и чужое пытается проникнуть в его сознание.
Все еще тяжело дыша после своего яростного припадка, безумец пошагал к окну, опираясь одной рукой о стену. Как здесь все-таки хорошо: без этого желтого огненного света, без мерзкого запаха масла и шипения фитилей на свечах. Без людей с их вонью немытых тел или удушающих духов, без их дыхания и той грязи, которую они выплескивают в воздух с каждым своим словом. Чистая тишина... чистая пустота... С запахом деревьев и легким влажным ветром, что проникает в окна и заносит сюда еще больше листьев. Со свежим дыханием осени. Боги, как же он любит осень... Просто прогуливаясь здесь сейчас, он ощущал, что блуждает по одинокой парковой аллее, а кругом будто бы никого никогда и не было...
Человек вдруг споткнулся, зацепившись за что-то у основания одной из колонн.
– Эй! Что у нас здесь?!
Небольшая деревяшка, которую сгорбленный поднял с пола, оказалась искусно сделанной куклой шута, к рукам, ногам, туловищу и голове которой были привязаны нити, сходящиеся на крестовине, за которую мастер марионеток управляет своим творением.
– Как интересно!
