супругу.
Беатрис промолчала и отвела взгляд, старые воспоминания и уже почти развеявшиеся от времени призраки вновь обрели плоть. Они налились угрозой и протянули к ней свои мертвые ледяные длани. Надо было все рассказать его величеству раньше, а теперь он может просто ей не поверить...
Тем временем король продолжил:
– А вы, моя дорогая, отправитесь в Истар, к своему отцу. Засвидетельствуете мое почтение вашему батюшке.
– Благодарю вас, ваше величество. – Все еще полная страхов, королева неуверенно улыбнулась мужу; колючее, словно укол иглой, ощущение угрозы в ее душе начало постепенно заливаться надеждой, будто исчезла тьма, изгнанная трепещущим огоньком свечи. – Я так счастлива, я уверена, что Ричард будет рад повидать своего деда!
– Ричард? Разве я говорил о том, что мой сын поедет с вами? – голос Инстрельда был холоден как никогда. – Ричард останется в Гортене, на попечении отца Мариуса, покуда я не вернусь.
– Но... сир, вы не можете так поступить! – В душе королевы кто-то задул свечу, и внутри начал разливаться липкий мерзкий мрак. – Я его мать!
– Мне это известно, сударыня.
Беатрис смотрела в глаза короля, все еще не веря, затем расплакалась, не выдержав его ледяного взгляда.
– Вы тут много говорили о рыцарях, которые защищают нас, сир. – Слезы падали на поросший травой берег озера вместе с холодными каплями дождя. – Но никто из них неспособен защитить вас от вас же самих, ваше величество.
Король ничего не ответил, до боли в пальцах сжав ту самую куклу-марионетку, которую до сих пор держал в руке.
Подлинное безумие подразумевает в себе вовсе не приступы странной апатии или же беспричинной ярости, приливы безудержных эмоций и холодные отливы отчужденности. Это тяжело понять, но вовсе не потеря себя на какое-то время в личностных спорах с самим с собой и не всепоглощающая усталость от самого факта жизни, подкрепляемая унынием, страхами, тревогами, осознанием обреченности и другими малоприятными вещами, делает из нас больных душой. И даже тот миг, когда мы видим вокруг себя тех, кого здесь явно быть не должно, и эти самые чужаки еще и говорят с нами, убеждают в чем-то, спорят, когда их на самом-то деле и нет вовсе, весь этот миг не более чем странность, причуда, необычное (весьма, но не более) состояние души.
Подлинное безумие – это когда стираются рамки. Когда граней больше не остается, а пробуждения нет, ведь сон исчез, а его место жестоко и безжалостно заняла самая что ни на есть настоящая явь. Настоящая, естественно, лишь для тебя, рожденная твоей собственной головой. Когда от вчерашней жизни не остается ничего, даже следа, даже воспоминания – это и есть подлинное безумие.
И все к этому шло... Инстрельд V, король и правитель Ронстрада, чувствовал, хотя скорее даже уже понимал: еще немного, и стены, окружающие его, сожмутся настолько, что от него ничего не останется, а то бесформенное и измятое, что заменит его, уже перестанет быть тем, у кого есть любящая супруга, замечательный сын и ждущие его милости верноподданные. Сейчас он уже даже не мог припомнить: подобное случалось с ним с самого детства или же стало нежданным порогом, о который он споткнулся в недалеком прошлом? Отец Мариус от одной исповеди короля к последующей твердил, что нужно каяться, быть честным и правдивым по отношению к себе и окружающим, что Хранн не допустит злокозненных мыслей... Ему легко говорить, ему не мерещится Бансрот ведает что... Он не тает, оплавляясь день за днем, точно огарок свечи с запаленным фитилем...
Принятое решение срочно покинуть Гортен и лично посетить северную провинцию королевства казалось весьма разумным и логичным, но никто не мог даже помыслить о том, что король занят в первую очередь вовсе не официальным визитом на вассальную территорию, а попыткой собственного побега от гнетущей обыденности, рутинных дел и приевшихся лиц.
Сар-Итиад встретил его величество проливным дождем, ливень как будто и вовсе не собирался заканчиваться, преследуя монарха от самого Гортена. Первые четыре дня пути он слушал барабанящую по крыше кареты мокрую дробь, а сейчас был вынужден оценить осеннюю печаль на себе. Из-за непомерной слякоти и разбитых улочек Сар-Итиада королю пришлось покинуть карету и пересесть на коня. Четверо гвардейцев тут же поспешили растянуть над своим повелителем полотняный навес, закрепленный на копьях, которые они держали в руках, но его величество безоговорочно отказался от подобного передвижного шатра.
Ливень застилал глаза, стекая по лицу и теряясь в аккуратно подстриженной бороде. Дождь впитывался в тяжелую синюю мантию, подбитую беличьим мехом, и высокую алую шляпу с отогнутыми полями и зубчатой золотой короной, сковавшей тулью. Король поднял голову и взглянул на белое небо, подставляя лицо струящейся влаге. Несмотря на неуверенные протесты и замечания спутников, он не желал прятаться от ливня. Именно в эти мгновения он чувствовал себя поистине живым. В голове прояснилось, будто слезы осени вымыли из сознания всю грязь, а свежий воздух наполнил легкие. Вот чего ему не хватало так долго...
Никто не встречал монаршую процессию, что являлось уже даже не простым нарушением этикета, а довольно грубым оскорблением королевского достоинства, но сейчас все это Инстрельду Лорану показалось столь незначительным, что он попросту ввел своего белого коня, облаченного в дорогую темно-синюю попону, вызолоченную узором из лилий и роз, в ворота города. За повелителем последовали его спутники: несколько ближайших советников и представителей знати да три десятка тяжеловооруженных всадников из числа конной королевской гвардии в качестве почетной охраны. Как ни прискорбно было признать, его величество просто не мог сейчас позволить себе более внушительного военного сопровождения – брать в эскорт пехотные полки или рыцарей орденов означало нанести оскорбление графу Анекто, который счел бы это началом оккупации.
Все же король ошибался, когда посчитал, что его не встречают. Сразу же за сар-итиадской стеной, по обе стороны улицы Трех Корсарских Серег, застыли черные фигуры, и невозможно было различить их лиц под глубокими капюшонами. Стражники графа Анекто, выстроившиеся по пути следования королевской процессии, не выглядели доброжелательно и, прячась от дождя, кутались в длинные черные плащи, что делало их похожими на наемных убийц, которыми они, по бытующему в народе мнению, собственно, и являлись. Ходили слухи, что граф Сар-Итиадский набирал своих людей среди висельников и уличного отребья, это, конечно же, было не совсем так, но и вправду некоторые влиятельные роды Северной Пристани отнюдь не могли похвастаться благородством происхождения.
Копыта коней ступали в глубокие лужи и выбоины, и всадники мечтали поскорее спрятаться от ливня у теплого очага под надежной крышей. Король и его свита проезжали мимо тесно обступивших улицу неказистых домов. Окна цирюлен, портняжных мастерских, лавок да трактиров были плотно закрыты ставнями, а кое-где – так и коваными решетками. Улицы пустовали: горожане не казали носу наружу – что им какой-то там приезд какого-то короля! Собаки, не высовываясь под дождь из своих конур, подчас наполняли ближайшие кварталы истошным лаем; коты залегли на чердаках, лениво глядя на проезжающих внизу многочисленных конных; даже голуби не ворковали, прячась на карнизах под скатами крыш.
Вскоре под присмотром черных фигур в плащах процессия выехала на большую площадь, значительную часть которой занимал пустующий и безжизненный сейчас рынок. С балки ближайшего дома на настоящей висельной петле свисала и раскачивалась зловещая вывеска: «Площадь Тысячи Висельников».
Вглядываясь в стену ливня и размытые из-за него очертания сооружений на противоположной стороне, король обратился к своему советнику-секретарю, немолодому уже дворянину с благородной осанкой, ехавшему на гнедом жеребце по правую руку от его величества:
