Я полистал этот увесистый фолиант. Текста почти не было, только бесчисленные фотографии разбитых табличек с надписями, которые воспроизводились внизу в виде факсимиле. Среди прочих попадались изображения обломков с одним-единственным знаком.
– Ему понравится, – сказал я.
– Надеюсь, – отозвался Фрэнсис. – Более скучной книги там не нашлось. Думаю закинуть ее вечерком.
– Может, мне тоже его навестить?
– Как тебе угодно, – сказал Фрэнсис, закуривая. – Я, собственно, заходить не собираюсь, просто оставлю пакет на крыльце.
– Да нет, я так, – ответил я, почему-то обрадовавшись, что ехать не придется.
В воскресенье я с самого утра засел у доктора Роланда. Дело было к ночи, когда я осознал, что целый день ничего не ел, не считая крекеров с кофе. Собрав книги и заперев кабинет, я пошел посмотреть, открыт ли «Гаудеамус». Это заведение, прозванное студентами «Гадюшником», располагалось в пристройке к кафетерию. Кормили там отвратительно, зато в зале стояла пара автоматов для пинбола и музыкальный автомат; кроме того, хотя настоящего спиртного не подавали, разбавленное пиво в пластиковом стаканчике стоило всего шестьдесят центов.
Он был открыт, и я окунулся в душную толчею. Лично я чувствовал себя в «Гадюшнике» очень неуютно, но для студентов вроде Джада и Фрэнка он был центром вселенной. Вот и сейчас они оба вместе с восторженной свитой прихлебателей оккупировали целый стол и ожесточенно резались в какую-то игру – судя по всему, согласно ее правилам, нужно было исхитриться ткнуть соперника в ладонь бутылочным осколком.
Протолкавшись через толпу, я заказал пиццу и пиво. Пиццу пришлось ждать и, глазея по сторонам, я вдруг заметил Чарльза, сидевшего в конце стойки. По его позе я сразу понял, что он пьян. Посторонний взгляд вряд ли распознал бы в нем сильно нетрезвого человека, но я-то видел, что в него как будто вселилось чужое существо, неряшливое и апатичное. Я не мог понять, зачем он сидит в этой дыре и тянет дрянное пиво, если дома у него полно превосходного виски.
– А, это ты… Отлично, – проговорил он, повернув голову на мой оклик, и, понизив голос, сказал что-то еще, чего я не расслышал из-за музыки и шума.
– Чего-чего?
– Денег, говорю, не одолжишь?
– Сколько?
Он принялся подсчитывать что-то на пальцах:
– Пять долларов.
Я протянул ему пятерку. Его кондиция еще не позволяла ему взять деньги без несчетных извинений и обещаний вернуть:
– Понимаешь, я просто в пятницу в банк не успел.
– Ничего страшного.
– Не, серьезно. – Нетвердой рукой он осторожно достал из кармана мятый чек. – Это мне бабушка прислала. В понедельник сразу получу деньги.
– Ладно-ладно, – сказал я. – Что ты тут вообще делаешь?
– Надоело дома торчать.
– А Камилла где?
– Понятия не имею.
Кондиция его, с другой стороны, еще вполне позволяла ему добраться домой самостоятельно, но «Гадюшник», как выяснилось, закрывался только через два часа, и мне решительно не нравилось, что все это время Чарльз просидит в баре один. В последнее время ко мне уже не раз подкатывались незнакомые люди – в том числе патологически охочая до сплетен секретарша с факультета общественных наук – и пытались вытянуть из меня подробности похорон. Я их отшил, применив метод, которому научился у Генри: ноль реакции, безжалостный взгляд – и любопытствующий отступает, что-то неловко бормоча. Эта тактика еще ни разу не подводила меня в трезвом виде, но прибегнуть к ней на пьяную голову я бы не рискнул. Пьян я, к счастью, не был, но сидеть в баре до тех пор, пока Чарльз не соизволит пойти домой, мне все равно не хотелось. Опыт подсказывал: любая попытка вытащить его из-за стойки приведет к тому, что он вцепится в нее мертвой хваткой и будет сидеть до закрытия – в подпитии им овладевал дух противоречия и, как капризный ребенок, он начинал делать все наперекор.
– Камилла в курсе, что ты здесь? – осторожно спросил я.
Держась за край стойки, Чарльз наклонился ко мне:
– Чего?
Я повторил вопрос громче. Чарльз помрачнел.
– Не ее дело, – буркнул он, отворачиваясь и пряча лицо за стаканом с пивом.
Принесли мой заказ. Расплатившись, я тронул Чарльза за плечо:
– Извини, я отлучусь на минутку.
Нырнув в вонючий коридор, который вел к туалету, я убедился, что Чарльзу меня не видно, и направился к автомату, но тот был занят – какая-то девица, прислонившись к стене, неспешно болтала по- немецки. Прождав целую вечность, я уже собрался махнуть рукой, но тут она наконец повесила трубку. Быстро достав из кармана четвертак, я позвонил близнецам. Ответа не было.
Близнецы, в отличие от Генри, обычно не игнорировали звонки. Снова набирая номер, я взглянул на часы: двадцать минут двенадцатого. Я не понимал, куда могла подеваться Камилла в такой поздний час, разве что она как раз отправилась на поиски Чарльза.
Я нажал на рычаг и, сунув в карман выплюнутую автоматом монетку, вернулся к стойке. Чарльза там не было. Сначала я подумал, что он пересел, но, поозиравшись, понял, что, пока я звонил, он просто ушел. Рядом с моей остывшей пиццей стоял пустой стакан.
Вопреки всем ожиданиям, Хэмпден вновь зазеленел, как райский сад. Почти все цветы, кроме распускавшихся не раньше мая сирени и жимолости, пали жертвой мороза, но деревья оделись листвой еще гуще. Заросшая тропинка, что вела через лес в Северный Хэмпден, навевала мысли о подводном царстве: воздух был вязок и тяжел, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь изумрудную толщу крон.
В понедельник я пришел в Лицей чуть раньше обычного. Окна кабинета были распахнуты настежь. Я увидел Генри – склонившись над белой вазой, он составлял букет из пионов. Он похудел килограммов на пять – не так уж много для столь крупного человека, и тем не менее черты его лица как будто заострились; даже кисти и пальцы казались теперь более тонкими. Впрочем, приглядевшись, я понял, что на самом деле изменилось в нем что-то другое, но подыскать этому название не смог.
Генри и Джулиан с напускной, ироничной торжественностью обменивались репликами на латыни – ни дать ни взять священники, прибирающие ризницу перед мессой. Вокруг стоял густой аромат крепкого чая.
– Salve, amice,[125] – приветствовал меня Генри. По его лицу, обычно столь замкнутому и отстраненному, пробежал огонек оживления. – Valesne? Quid agis?[126]
– Хорошо выглядишь, – сказал я. Он и вправду вроде бы вполне поправился.
Скупым движением подбородка Генри обозначил кивок. Его глаза – когда он болел, от них, казалось, остались одни неестественно огромные зрачки, подернутые мутной пленкой, – теперь сияли пронзительной лазурью.
– Benigne dicis.[127] Мне гораздо лучше.
Джулиан убирал со стола остатки джема и булочек. Похоже, они с Генри только что расправились с весьма обильным завтраком. Рассмеявшись, он процитировал какую-то строчку в духе Горация, толком я ее не разобрал, но смысл был в том, что мясо – прекрасное лекарство от горя. Я с радостью узнал в нем прежнего Джулиана, благосклонного и безмятежного. Он питал к Банни совершенно необъяснимую симпатию, но бурные эмоции были противны его натуре, и вполне обычные по современным меркам проявления чувств казались ему шокирующим эксгибиционизмом. Гибель Банни, несомненно, потрясла его, но все переживания он, по-видимому, счел за лучшее оставить при себе. Впрочем, подозреваю, что бодрое,
