связана с сексом. Их это ничуть не шокировало, они только хотели, чтобы им докладывали о таких вещах во всех подробностях, а я, дурак, не мог понять, чего от меня добиваются. Девчонки были поискушенней и сочинили безумную историю во французском духе – menage a trois[129] в стоге сена, вроде того. Психиатр был на седьмом небе. Меня он записал в клинические случаи – решил, что я, как у них говорят, вытеснил этот эпизод в подсознание, раз ничего не рассказываю. А я был готов наплести что угодно, лишь бы меня отослали домой.
Он уныло рассмеялся:
– Помню, директор института спросил, с каким литературным героем я себя отождествляю, а я ответил – с Дэви Балфуром из «Похищенного».
На очередном повороте перед нами внезапно мелькнула тень и в лучах фар возникло какое-то крупное животное. Вжав в пол педаль тормоза, я увидел перед собой зеленые стеклянные глаза. Еще мгновение, и они исчезли.
Мы не трогались с места, все еще глядя на освещенную полосу дороги.
– Что это было? – наконец спросил Фрэнсис.
– Не знаю. Олень, наверно.
– Нет, точно не олень.
– Тогда собака.
– Мне показалось, это был какой-то зверь вроде кошки.
Мне, на самом деле, показалось то же самое.
– Слишком большой для кошки, – тем не менее возразил я.
– Может, кугуар?
– Кугуары здесь не водятся.
– Раньше водились. Их называли «катамаунты». Отсюда, кстати, название Катамаунт-стрит.
Холодный ночной ветерок забирался под одежду. Где-то вдалеке залаяла собака. Машин в этот час на шоссе почти не было.
Я отжал сцепление и дал газ.
Фрэнсис просил никому не говорить о нашем визите в больницу, но в субботу вечером, в гостях у близнецов, я выпил лишнего и, когда мы с Чарльзом оказались на кухне вдвоем, как-то само собой вышло, что я ему все рассказал.
Чарльз слушал, сочувственно кивая. Он и сам выпил немало, но все же меньше, чем я. За последнее время он тоже похудел, и старый костюм в полоску висел на нем как на пугале. На шее у него был небрежно повязан потертый шелковый галстук.
– Бедный Франсуа, – сказал он с улыбкой. – Совсем крыша прохудилась. Так он пойдет к этому мозгоправу?
– Не знаю.
Чарльз вытряс сигарету из валявшейся на серванте пачки «Лаки страйк».
– На твоем месте, – сказал он, осторожно выглядывая в коридор, – я бы посоветовал ему не заикаться об этом при Генри.
Я удивленно взглянул на него, ожидая продолжения. Прикурив, Чарльз выпустил облачко дыма.
– Я что имею в виду, – тихо произнес он, – да, я, случается, злоупотребляю спиртным. Сам первый это признаю. Но ведь это мне, а не ему пришлось иметь дело с полицией. И с Марион – тоже мне. Господи, она до сих пор звонит мне каждый вечер. Пусть побеседует с ней часок, посмотрим, как он запоет… Да хоть бы я пил по бутылке виски в день, какое он имеет право вмешиваться? Я ему так и сказал. И еще добавил, что в твою жизнь ему тоже нечего лезть.
– Погоди, при чем тут я?
Он окинул меня по-детски недоуменным взглядом, а потом вдруг разразился смехом.
– А, так ты еще не в курсе? Ты теперь тоже кандидат в «Анонимные алкоголики». Распустился, бродишь пьяным средь бела дня – одним словом, катишься под откос.
Я остолбенел. Видя мою реакцию, Чарльз снова рассмеялся, но тут послышались шаги, звяканье льда в стакане, и на кухню заглянул Фрэнсис. Слово за слово, он втянул нас в беспечную болтовню, и через некоторое время мы сообща переместились в гостиную.
Это был уютный, счастливый вечер: приглушенный свет, звон стаканов, шелест дождя по крыше. Верхушки деревьев, шипя, как сифонная струя, рассекали воздух, в открытые окна врывался влажный ветер – сладковатый, дурманящий, вольный.
Генри пребывал в отличнейшем настроении и производил полное впечатление человека, только что вернувшегося с курорта. Развалясь в кресле и вытянув ноги, он не скупился на остроты и отвечал искренним смехом на шутки остальных. Камилла выглядела волшебно. Облегающее светло-апельсиновое платье без рукавов подчеркивало собранность ее фигуры, неосознанную, почти мужскую грацию осанки. Я любил ее, любил прерывистые взмахи ее густых ресниц, сопровождавшие речь, ее манеру (отголосок манеры Чарльза) зажимать сигарету между костяшками пальцев.
Камилла и Чарльз, похоже, помирились. Они мало разговаривали, но между ними вновь протянулась привычная ниточка близняшества: то Чарльз присаживался на подлокотник кресла Камиллы, то Камилла, следуя давнему ритуалу, отпивала глоток из его стакана, и прочее в том же духе. Я никогда не мог проникнуть в символическую суть этих действий, но, как правило, они свидетельствовали о том, что все хорошо. Мне показалось, Камилла прилагает к примирению больше усилий, словно бы пытаясь загладить какую-то вину, и теперь я был склонен отвергнуть гипотезу, что разлад лежал на совести Чарльза.
В тот вечер разговор вертелся вокруг зеркала, висевшего над камином. Старое мутное зеркало в оправе розового дерева – ничего особенного, близнецы купили его на распродаже за бесценок, но именно на него в первую очередь падал взгляд при входе в гостиную, а теперь оно стало еще примечательнее, потому что от самого центра разбегалась эффектная паутина трещин. Разбилось оно при таких потешных обстоятельствах, что Чарльзу пришлось пересказывать эту историю дважды, хотя на самом-то деле смеялись мы над его представлением: в кутерьме весенней уборки он, наглотавшись пыли, оглушительно чихнул, свалился со стремянки и приземлился прямо на зеркало, которое как раз было вымыто и сохло на полу.
– Одного я не понимаю, – сказал Генри, – как вам удалось повесить его так, что стекло не выпало?
– Не иначе как чудом. В жизни теперь к нему не притронусь. Потрясающе смотрится, правда?
С этим трудно было поспорить – потрескавшееся стекло дробило любое отражение на затейливые узоры, как в калейдоскопе.
Только перед самым уходом я понял – совершенно случайно, – как же на самом деле разбилось зеркало. Стоя на коврике перед камином, я облокотился на полку, и взгляд мой скользнул в очаг. Камин у близнецов не работал, и поленья, живописно уложенные на железных подставках, всегда покрывал бархатистый слой пыли. Но на этот раз я заметил в темной глубине кое-что еще: игольчатые блестки зеркальных осколков вперемешку с крупными изогнутыми кусками стекла. В них легко узнавались останки стакана, уцелевший двойник которого был у меня в руке – старинный «хайбол», тяжелый, с толстым донцем и золотым ободком по краю. Кто-то запустил его через всю комнату с такой силой, что он разлетелся вдребезги, разбив зеркало над камином.
Две ночи спустя меня снова разбудил стук в дверь. Кое-как дотянувшись до выключателя, я уставился на часы, показывавшие три.
– Кто там? – крикнул я, подавив желание сразу послать ночного гостя подальше.
– Генри, – раздался неожиданный ответ.
Не скрывая недовольства, я впустил его. Садиться он не стал:
– Извини за вторжение, но дело не терпит отлагательства. Я хочу попросить тебя об услуге.
Его напористый тон встревожил меня. Я присел на край кровати.
– Так ты меня слушаешь?
– В чем дело?
– Четверть часа назад мне позвонили из полиции. Чарльз арестован за вождение в пьяном виде. Тебе придется вытащить его из тюрьмы.
– Чего-чего? – переспросил я, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
– Машина, собственно говоря, моя. Полицейские нашли меня по фамилии на регистрационном талоне. В каком состоянии Чарльз, мне неизвестно.
