автомобилями, оскаленными мордами диких псов), я ограничил поиск подходящей магистратуры колледжами в Южной Калифорнии.
Мы с Софи расстались меньше чем через полгода после переезда. Я слишком замкнут, утверждала она, никогда нельзя понять, что у меня на уме, а по утрам я, бывает, просыпаюсь с таким взглядом, что ей просто страшно.
Я проводил дни в библиотеке, читая драматургов эпохи короля Якова I. То, что я остановил свой выбор на этом периоде, многим казалось странным, но меня это не смущало. Уэбстер и Мидлтон, Тернер и Форд – мне был по вкусу мир, в котором жили их персонажи: мир, освещенный не солнцем, а предательским пламенем свечей, мир, где невинность всегда оказывалась попранной, а злодеяние – ненаказанным. Меня притягивали уже сами названия пьес, старомодные и возвышенно- броские: «Недовольный», «Белый дьявол», «Разбитое сердце»… Я сидел над ними часами, размышлял, делал выписки и заметки. Никто не мог сравниться с моими авторами в изображении катастрофы. Они не только понимали, что такое зло, но и сознавали все многообразие уловок, при помощи которых оно прикидывается добром. Мне казалось, что они проникают в самую суть, что, говоря о пороках людей и перипетиях их судеб, они указывают на главное – невосполнимую ущербность всего мироустройства.
В моих штудиях мне часто встречалось имя Кристофера Марло. Я всегда любил его пьесы, а теперь поймал себя на том, что меня привлекает и его личность. «Милый Кит Марло» – называл его Джон Марстон.[137] Воспитанник Кембриджа, самый блестящий из «университетских умов»,[138] друг Уолтера Роли[139] и Томаса Нэша,[140] Марло вращался в высоких литературных и политических кругах; он единственный поэт-современник, аллюзию на которого мы находим у Шекспира.[141] И в то же время это был убийца, фальшивомонетчик, человек беспутных привычек и сомнительных знакомств, который «умер, бранясь» в таверне в возрасте двадцати девяти лет. День своей смерти он провел в обществе трех человек, пользовавшихся очень дурной славой: один был мошенником, другой – агентом тайной полиции, третий – осведомителем и провокатором. Кто-то из них и нанес Марло рану над глазом, «от каковой смертельной раны, – сообщает нам коронер двора ее величества Елизаветы I, – вышеупомянутый Кристофер Морли тогда и в том месте тотчас умер».[142]
Я часто вспоминаю строчки из его «Трагической истории доктора Фауста»:
А также реплику, которую бросает в сторону рыцарь, когда Фауст появляется при дворе императора:
Когда я засел за магистерскую диссертацию (по «Трагедии мстителя» Тернера[144]), мне пришло письмо от Фрэнсиса. Привожу его здесь целиком.
Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Бостона четыре дня назад. Бросив все, я помчался в аэропорт, сел в самолет и уже через несколько часов вошел в отдельную палату больницы Бригхем-энд-Уименс. Фрэнсис – бледный как смерть, но живой – лежал, бессильно вытянув руки с забинтованными запястьями. Выяснилось, что уже после того, как он потерял сознание, в ванную заглянула горничная его тетушки.
С тех пор как он покинул Хэмпден, прошло без малого четыре года. Я был страшно рад его видеть, и, по-моему, он меня тоже. Мы без умолку болтали о всякой ерунде под уютный шум дождя за окном.
– Кстати, ты слышал, что я женюсь? – спросил он вдруг.
– Расскажи кому-нибудь другому, – засмеялся я, уверенный, что это шутка.
Но он запустил руку в ящик тумбочки и достал фотографию, с которой улыбалась голубоглазая блондинка, немного похожая на Марион.
– Симпатичная…
– Тупая как пробка! – с жаром ответил он. – Ненавижу ее. Знаешь, как прозвали ее мои кузены? Черная дыра.
– Почему?
– Потому что ее появление вызывает моментальный коллапс любой беседы.
– Зачем же ты женишься?
Фрэнсис помолчал, потом сказал, доставая сигарету:
– Я встречался с одним человеком. Он адвокат, выпускник Гарварда. Мне кажется, вы бы нашли общий язык. Правда, он любит приложиться к бутылке, но это ничего. Зовут его Ким.
– И что?
– И как-то раз мой дед застал нас вдвоем… Я раньше думал, такое только в анекдотах бывает.
Справиться с зажигалкой он не мог – большой палец не действовал из-за поврежденного сухожилия. Я дал ему прикурить.
– Так вот, теперь мне нужно жениться, – заключил он, выпустив дым.
– «Нужно»?
– Да. Иначе дед оставит меня без гроша.
– А устроиться на работу ты не можешь?
– Нет.
Как и в былые времена, подобный ответ вызвал у меня сильное раздражение, но теперь я только усмехнулся:
– Хм, я вот как-то умудряюсь зарабатывать себе на жизнь…
– Ты к этому привык.
Дверь приоткрылась, и, заговорщицки улыбаясь, к нам заглянула персональная медсестра Фрэнсиса:
– Мистер Абернати, к вам тут кое-кто пришел.
Фрэнсис зажмурился, словно ожидая удара:
– Это она.
Медсестра ретировалась. Мы переглянулись.
– Фрэнсис, одумайся.
– От меня уже ничего не зависит.
В палату танцующей походкой вошла блондинка с фотографии. Ее розовый свитер украшала вышивка из голубых снежинок, волосы были затянуты в хвостик лентой того же оттенка розового.
Я нашел ее очень миловидной, даже красивой. На одеяло посыпались подарки: плюшевый мишка, упаковки «желейных бобов», номера «Джи-Кью», «Атлантик мансли», «Эсквайра»… «С каких это пор
