перепробовал все: пытался одолжить деньги под залог фонда, даже передать свое право пользования процентами управляющей компании – а это, если ты хоть что-нибудь понимаешь в фондах, последний и самый отчаянный шаг. Близнецы были за то, чтобы рискнуть и уехать как есть. Однако… Ситуация была непростой. После отъезда путь назад был бы отрезан – а что бы мы делали в Уругвае без средств? Жили бы в домике на дереве, как Венди и потерянные мальчики? – Он вздохнул. – Вот так мы и сидели – на чемоданах, с готовыми паспортами, но без денег. Я не преувеличиваю. На всех четверых не набралось бы и пяти тысяч. Мы долго спорили, но в конце концов пришли к выводу, что единственный выход – вернуться в Хэмпден. По крайней мере еще на какое-то время.
Он сообщил мне все это ровным, спокойным тоном, но, слушая его, я чувствовал, что у меня все сильнее сосет под ложечкой. Общая картина была до сих пор неясна, но то, что я видел, мне совсем не нравилось. Долгое время я не мог произнести ни слова и только разглядывал тени на потолке.
– Господи, Генри…
Генри вопросительно шевельнул бровью. Тень рассекала его лицо пополам, в руке он так и держал пустой стакан.
– Что вы натворили?
Сухо улыбнувшись, он потянулся в темноту за бутылкой.
– Мне кажется, ты и сам все понял. Позволь, теперь я задам тебе вопрос. Почему ты прикрывал нас?
– Что?
– Ты знал, что мы собрались за границу. Ты знал это с прошлого четверга и не сказал ни одной живой душе. Почему?
Стены комнаты уже давно растворились во мраке, на фоне которого бледным пятном выделялось лицо Генри. Случайные отблески играли на оправе очков, горели в янтарной глубине стакана, сияли синевой в глазах.
– Не знаю.
– Неужто и вправду не знаешь? – улыбнулся он.
Я не ответил.
– В конце концов, мы не поверяли тебе наши планы и не просили молчать. Ты мог остановить нас в любой момент, но не сделал этого. Почему?
– Генри, ради всего святого, что вы натворили?
– Догадайся.
Самое страшное было в том, что я действительно все понял, понял уже давно.
– Вы убили кого-то, да?
Генри откинулся в кресле и, к моему невероятному удивлению, рассмеялся:
– Молодец! Я так и думал, что ума тебе не занимать. Я чувствовал, что рано или поздно ты сам поймешь, что к чему, и говорил это всем остальным с самого начала.
Наш освещенный круг ограждала тяжелая бархатная завеса тьмы. Внезапно я испытал ощущение, в котором соединились клаустрофобия и страх высоты: стены были готовы обрушиться нам на голову, но вместе с тем отступили далеко-далеко, оставив нас обоих подвешенными в безграничном аспидном пространстве.
Внутри шевельнулась тошнота; сглотнув, я сосредоточил взгляд на Генри:
– Кого вы убили?
Генри поморщился:
– В сущности, не важно. Можно сказать, это был несчастный случай.
– То есть вы не замышляли ничего такого?
– Ну что ты, нет, конечно, – удивился он.
– Как это произошло?
– Не знаю даже, с чего начать, – отпив виски, задумчиво произнес Генри. – Помнишь, минувшей осенью мы обсуждали с Джулианом то, что Платон называл мистериальной исступленностью? Иными словами, дионисийское неистовство – bakcheia.
– Ну да, помню, – нетерпеливо ответил я. Очень похоже на Генри – ни с того ни с сего отправиться в историко-философский экскурс.
– Так вот, мы решили попробовать это испытать.
– Что-что? – переспросил я, подумав, что неверно понял.
– Я говорю, мы решили устроить вакханалию.
– Да ладно тебе.
– Именно так.
– Ты шутишь.
– Нет.
– В жизни не слышал ничего более странного!
Генри пожал плечами:
– С какой стати вообще можно было это затеять?
– Мысль об этом не давала мне покоя.
– Почему?
– Ну, насколько я знаю, вакханалий не было две тысячи лет.
Он помедлил, но, поняв, что не убедил меня, продолжил:
– В конце концов, соблазн перестать быть собой, даже на краткий миг, очень велик. Сбросить оковы когнитивного восприятия, подняться над суетным и преходящим. Вакхическая исступленность дает и иные блага, трудно выразимые словами, – блага, на которые древние авторы лишь намекают и которые сам я постиг только post factum.[56]
– И что это за блага?
– Вакханалия называется мистерией не просто так. Можешь мне поверить, – недовольно бросил Генри. – Однако не будем недооценивать притягательность исходной идеи: утратить эго, утратить его без остатка и таким образом возродиться к жизни вечной, вне тюрьмы смертности и времени. Эта идея привлекала меня с самого начала, даже когда я ничего толком не знал и подходил к вакханалии как антрополог, а не как потенциальный адепт. Античные комментаторы описывают мистерии вкратце и с большой осторожностью. Приложив немало усилий, я смог собрать кое-какую информацию: во что нужно одеваться, что делать и говорить. Гораздо сложнее было понять, в чем же заключается само таинство – как войти в экстатическое состояние, что служит катализатором… – Голос его звучал мечтательно и чуть насмешливо. – В ночь нашей первой попытки мы просто напились в стельку и уснули – как были, в хитонах – в лесу рядом с домом Фрэнсиса.
– Вы нарядились в хитоны?
– Да, нарядились, – раздраженно ответил Генри. – Исключительно в интересах науки. Мы сделали их из простыней на чердаке. Не об этом речь. В первый раз ничего не произошло, если не считать того, что потом нас мучило похмелье и все мышцы болели после ночи, проведенной на голой земле. В следующий раз мы выпили меньше, но результат остался прежним. Мы сидели за полночь на холме и распевали греческие гимны – посвящение в студенческое братство, да и только, – и вдруг Банни захохотал так, что упал навзничь и кеглей скатился вниз.
Стало ясно, что одного вина недостаточно. Бог ты мой… Что только мы не перепробовали – наркотики, молитвы, даже яд в небольших дозах. Мне становится дурно при одном воспоминании. Мы жгли болиголов и вдыхали дым. Я знал, что пифия жевала листья лавра, но и это нам не помогло. Может быть, ты помнишь, что как-то раз обнаружил наш отвар на плите, у Фрэнсиса на кухне?
Я не верил своим ушам.
– Почему я ничего об этом не знал?
– Ну что ты, по-моему, совершенно ясно почему, – сказал Генри, потянувшись за сигаретами.
– Что ты имеешь в виду?
– Разумеется, мы просто не могли тебе рассказать. Мы едва тебя знали. Ты бы решил, что мы сошли с ума.
Так вот, в какой-то момент нам показалось, что все средства исчерпаны. Полагаю, отчасти меня вели в
