вижу невозмутимого, благовоспитанного, богатого, безупречного во всех отношениях юношу. Иллюзия была настолько убедительной, что, даже понимая ее вопиющее несоответствие действительности, я ощутил странное облегчение.
Он залпом выпил виски.
– Чарльз, нам нужно тебя протрезвить. Через пару часов уже занятие.
Чарльз со вздохом плюхнулся в изножье кровати. Он выглядел изможденным, но признаком этого была не смертельная бледность, не круги под глазами, как бывает обычно, а румяная и сонная тоска.
– Знаю, – отозвался он. – Надеялся, что пройдусь и все выветрится.
– Тебе стоит выпить кофе.
Он утер капли пота со лба:
– Нет, одним кофе здесь не поможешь.
Я разгладил листки и, сев за стол, начал переписывать упражнения.
Фрэнсис подсел к Чарльзу:
– А где Камилла?
– Спит.
– Как провели вчерашний вечер? Пьянствовали?
– Нет. Квартиру убирали, – обиженно бросил Чарльз.
– Смеешься?
– Нет, серьезно.
Я тоже все никак не мог протрезветь, и поэтому смысл переписываемого отрывка от меня упорно ускользал. Мозг разве что случайно выхватывал какое-нибудь предложение из толщи текста. Устав от долгого марша, солдаты остановились, чтобы принести жертвы в храме. Я вернулся на родину и сказал, что видел Горгону, но при этом не обратился в камень.
– У нас дома полно тюльпанов, можешь взять себе, если хочешь, – ни с того ни с сего предложил Чарльз.
– В смысле?
– Пока все не завалило снегом, мы выбрались из дома и нарвали сколько смогли. Теперь они повсюду, даже в стаканах.
«Тюльпаны», – повторил я про себя, уставившись на мешанину букв. Интересно, как называли их древние греки, если только они вообще у них росли? На тюльпан похожа буква «пси». Внезапно среди непроходимой алфавитной чащи один за другим стали появляться черные тюльпанчики, быстро и хаотично, как капельки дождя.
Текст сливался в одно пестрое пятно. Я закрыл глаза и долго сидел в полудреме, пока не услышал, что меня зовет Чарльз. Не вставая, я обернулся – они собрались уходить; сидя на кровати, Фрэнсис завязывал шнурки.
– Куда вы?
– Домой, переодеться. Уже поздно.
Я совсем не хотел оставаться в одиночестве, но вместе с тем ощутил необъяснимо острое желание, чтобы они оба поскорее убрались. Уже встало солнце, и, уходя, Фрэнсис выключил лампу. От бледного, сдержанного утреннего света показалось, что стало ужасно тихо.
– Пока, – бросил он, и вскоре с лестницы донеслись их удаляющиеся шаги.
В этот ранний час все было приглушенным и выцветшим – грязные чашки, незаправленная кровать, снежинки, проплывавшие за окном с угрожающим спокойствием.
В ушах звенело. Дрожащей, испачканной чернилами рукой я снова принялся выводить буквы, и скрип пера по бумаге звучал непривычно громко. Я подумал о комнате Банни, об ущелье, о бесконечных пластах тишины, которые пролегли между ними.
– А где же Эдмунд? – спросил Джулиан, когда мы открыли учебники.
– Полагаю, дома, – отозвался Генри. Он пришел перед самым началом, и у нас не было возможности поговорить. Он выглядел спокойным, хорошо отдохнувшим – куда больше, чем того заслуживал.
Остальные тоже держались на удивление уверенно. Даже Фрэнсис и Чарльз были аккуратно одеты, гладко выбриты и вели себя так, словно решительно ничего не произошло. Камилла сидела между ними, небрежно примостив локоть на стол и подперев щеку ладонью, безмятежная, как орхидея.
Джулиан недоуменно посмотрел на Генри:
– Он что, болен?
– Не знаю.
– Возможно, он немного опаздывает из-за погоды. Думаю, нам стоит подождать еще минуту- другую.
– Да, давайте подождем, – сказал Генри и снова уткнулся в книгу.
После занятия, когда, покинув Лицей, мы подошли к березовой роще, Генри огляделся, желая удостовериться, что поблизости никого нет. Мы сбились плотнее, ожидая, что он скажет, и стояли, пуская облачка пара, но тут я услышал, что меня кто-то зовет, и заметил вдалеке доктора Роланда, ковылявшего по снегу с проворством ожившего кадавра.
Пожав плечами, я переглянулся с остальными и пошел ему навстречу. Тяжело дыша, то и дело прерывая речь кашлем и бормотанием, он принялся рассказывать мне о каком-то деле, ради которого я должен срочно заглянуть к нему в кабинет.
Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, подстраивая свой шаг под его немощное шарканье. Поднимаясь по лестнице, доктор Роланд то и дело останавливался, чтобы пнуть мелкий мусор, пропущенный уборщицами, и всякий раз сопровождал это назидательными комментариями. Он продержал меня с полчаса. Когда наконец-то с опухшими ушами и рассыпающейся стопкой листов под мышкой я вылетел на крыльцо, возле рощи уже никого не было.
Не знаю, чего я ожидал, но за ночь земля определенно не сорвалась с орбиты. Студенты сновали туда- сюда, спешили на занятия, все шло своим чередом. Небо скрывала серая пелена, с гор дул ледяной ветер.
Захватив в кафетерии молочный коктейль, я пошел домой. В коридоре я чуть не столкнулся с Джуди и был награжден свирепым взглядом. Под глазами у нее были черные круги, весь вид выдавал жестокое похмелье.
– О, привет, – пробормотал я, осторожно огибая ее. – Извини.
– Эй, постой! – раздалось в ответ.
Я обернулся.
– Так, значит, ты вчера гостил у Моны Бил?
Сначала я даже не понял, что она имеет в виду:
– Чего?
– Ну и как она? – ехидно продолжала Джуди. – Бойкая девушка?
Смутившись, я пожал плечами и пошел было дальше, но она на этом не успокоилась и схватила меня за локоть:
– Кстати, ты в курсе, что у нее есть друг? Тебе повезет, если он ничего не узнает.
– Мне все равно.
– В прошлом семестре он избил Брэма Гернси – думал, тот пытается ее клеить.
– Если кто кого и клеил, то это она меня.
Искоса взглянув на меня, Джуди ухмыльнулась:
– Я просто хотела сказать, что она в общем-то не особо выбирает, кому давать.
Перед самым пробуждением мне приснился кошмар.
Я был в большой старомодной ванной комнате, как в фильмах с За За Габор, – золоченая фурнитура, зеркала, розовая плитка. В углу на тонкой высокой подставке стоял круглый аквариум с золотыми рыбками. Я подошел посмотреть на них, но, едва стихло кафельное эхо шагов, услышал равномерное «кап-кап-кап» из крана.
Ванна того же розового цвета была до краев наполнена водой, и на дне, полностью одетый, лежал Банни. Глаза у него были открыты, очки перекошены, зрачки – разных размеров: один огромный и черный, другой не больше точки. У поверхности слабо колыхался кончик его галстука.
