Как предполагал старший штурман, при бортовой качке помещения зализало водой, и матросы едва успевали откачивать ее. На корме смыло одну бухту троса, поломало лебедку. Но Полковский ни с чем не считался и упрямо шел на сближение с гибнущим немецким судном. Вот уже показались его качающиеся огни, потом, снова исчезли и минут через пять засверкали с другой стороны. Волны швыряли темный силуэт беспомощного, потерявшего руль немецкого парохода; и трудно было угадать, где он окажется в следующее мгновение. Вот поэтому Полковский не рискнул подойти к нему вплотную и лег в дрейф.
Радист снова прибежал на мостик и передал новый страстный призыв немцев о помощи: вода пробралась в кормовые трюмы, не успевают откачивать ее; два человека смыты волной, шесть ранены; спасательные шлюпки разбиты.
Полковский приказал созвать команду на мостик.
Когда моряки собрались, Полковский коротко объяснил положение.
— Кто согласится отправиться на помощь, на шлюпках? — спросил он в заключение.
Двадцать пять моряков потупили головы. С плащей и фуражек капала вода. Матрос Ошанин исподлобья взглянул на валы, брызги которых долетали сюда. Он представил себе шлюпку, взметнувшуюся на миг на гребне, потом исчезнувшую в пучине, вздрогнул и еще ниже опустил голову.
Птаха испытывал какое-то странное чувство. По телу его прошла дрожь, и ему стало жарко.
— Я, — сказал он и выступил вперед. В лицо хлестнул сноп брызг, но он даже не моргнул.
Полковский увидел восторженное лицо Птахи, подумал, что он так смел от счастья, но промолчал и взглянул на команду.
— И я, — сказал Ошанин, сделав шаг вперед.
— И я, — отозвался боцман.
Вызвались еще три, еще два матроса, — и через минуту добрая половина команды хотела идти на шлюпках.
— Довольно, сказал Полковский.
Он отобрал девять человек. На миг его взгляд задержался на Птахе. Полковскому не хотелось посылать его; но под действием открытого ждущего взгляда Птахи губы капитана произнесли его имя.
Не теряя времени, смельчаки, сопровождаемые старшим штурманом Пахальчуком, спустились на палубу. Птаха оглянулся и послал приветливый взгляд в сторону Полковского, одиноко стоящего на крыле мостика. Полковский узнал лицо штурмана и грустно подумал: «Зря послал, зря послал». Каскады брызг обдали его и застучали о стекло рубки. Полковский, уцепившись за перила, наблюдал за всем, происходящим на палубе.
Налетевший вал разметал всех матросов в стороны. Кто успел ухватиться за мачты, ванты, лебедку, тот устоял. Матроса Ошанина одна волна выбросила за борт, а встречная извлекла из пучины, швырнула на палубу и ударила о лебедку. Его унесли в кубрик.
Птаху волна пронесла вдоль всего судна, внезапно оставила на корме и с шиканьем соскользнула за борт, точно чего-то испугавшись. Корма поднялась. Птаху непреодолимо потянуло заглянуть вниз. Придерживаясь за фальшборт, он заглянул туда и увидел киль, подзор винтов и понял, что винты рассекают воздух. А еще ниже зияла страшная водяная пропасть.
Внезапно над кормой выросла стена воды и надвинулась на Птаху. Он почувствовал, как корма стремительно падает, а внутри у него как будто что-то отрывалось и тоже падало вниз.
Он не успел вздохнуть, как очутился в зеленой массе; в нос и в глотку забилась соленая вода, ноги перестали ощущать палубу — и он почувствовал, как куда-то несется вместе с волной.
Потом его ударило о что-то, из глаз посыпались искры, а изо рта и носа полилась вода. Вздохнув, он открыл глаза: волны не было. Птаха захохотал и попробовал встать. Сильная боль в спине и ноге согнула его, но он встал, выпрямился и, чтобы скрыть перед товарищами мучившую его боль, стал улыбаться и, хромая, поплелся к шлюпбалке, где уже мелькали силуэты людей.
Первую спущенную на воду шлюпку волна подхватила, ударила о борт и выбросила на палубу грудой щепок.
Полковский приказал остановить спуск, с большим трудом положил корабль носом против волны и прошел на палубу. Прежде чем вновь заскрипели блоки на шлюп-балках, матросы по его приказанию выплеснули за борт шесть бочек масла. Как только волнение немного утихло, Полковский приказал опустить тали — и шлюпка шлепнулась в воду. Птаха, скрыв ушиб, первым прыгнул в нее. А через пятнадцать минут Полковский уже с тревогой смотрел вслед мелькавшим на гребнях волн трем шлюпкам. Вскоре пучина и тьма скрыли шлюпки.
Между тем требования о помощи становились все настойчивее. Немцы перечисляли все бедствия, обрушившиеся на их судно. Радист то и дело сновал из радиорубки на мостик и обратно.
— Сообщите им, — сказал Полковский, — что три шлюпки вышли; пусть приготовятся.
После этого с час никаких сообщений с «Дейчланд» не было. Полковский, ловко маневрируя, то сбавляя, то увеличивая ход, держался вблизи мерцающих огней немецкого судна.
Шлюпки, казалось, совсем потерялись. Их судьба беспокоила Полковского, хотя он знал, что ими управляют опытные и сильные моряки.
Ветер заметно стих. Небо очистилось от туч, я на нем засияли бледные звезды.
На носу пробили склянки. Наступил второй час нового дня — двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.
Команда, вызванная на аврал, готова была к приему спасенных. А их все не было, не было и шлюпок.
— Запросите, прибыли ли шлюпки, — сказал капитан радисту.
Немцы не отвечали. Полковского охватила тревога; ему сделалось не по себе и почему-то вспомнился Птаха. Полковский расхаживал по мостику и пристально всматривался в море. Ветер совсем упал. В вантах прекратился его свист. Полковский подумал, что еще несколько часов — и волнение ослабеет. Неужели, неужели не устоят?!
Радист снова прибежал на мостик и раньше, чем вручил радиограмму, крикнул:
— Вышли, вышли!
Полковскому послышался крик в море, он метнулся на крыло мостика и напряженно стал всматриваться.
— Ого… го… го! — разобрал он среди шума волн.
Вот на синей волне мелькнул черный силуэт лодки килем вверх. А еще через мгновение исчез в волнах. За первой шлюпкой появились вторая и третья.
Полковский повернул «Евпаторию» против волны и лег в дрейф. Но лодки не могли приблизиться к судну: волны отбрасывали их. Тогда Полковский дал малый ход и сделал рискованный маневр, который сразу приблизил «Евпаторию» к шлюпкам. Тотчас же на воду вылили несколько бочек масла, и шлюпки очутились у борта.
Через двадцать минут с большим трудом все же удалось благополучно извлечь из шлюпок на палубу полуживых от усталости и страха, промокших до нитки пассажиров. Моряки на руках вносили их в каюты, где ими занялись судовой врач, буфетчица Маруся, давно оправившаяся от морской болезни, и остальные женщины члены экипажа «Евпатории».
Когда шлюпки подняли, команды их выстроились перед каштаном.
Полковский вздрогнул. Было только восемь человек…
Андрей подходил к каждому, заглядывал в лицо, и, если оно было скрыто капюшоном, откидывал его.
— Где Птаха? — крикнул он.
Моряки молча опустили головы. Кто-то тяжело вздохнул. Полковский услышал и подошел. Боцман не в силах был вынести взгляда Андрея и еще ниже опустил голову. Андрей схватил его за грудь и стал трясти. Боцман увидевший искривленное болью лицо Андрея, его сверкающий взгляд, закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
— Ну! — тормошил его Андрей.
— Смыло, — с дрожью в голосе сказал боцман.
Все восемь моряков услышали стон, вырвавшийся из груди капитана. А боцман растерянно начал:
— Он первый полез на палубу… Их не было на палубе… никого… Мы прижались к борту, а его понесло над нами… Потом его не видно было… Он только крикнул за какую-то Лору…
— Молчать!.. По местам!..
Когда матросы разбежались, боцману показалось, что капитан рыдал. Он минуту постоял в нерешительности, потом сказал в спину Андрею, что немцы просят взять их на буксир и что все бухты с тросами у них смыло.
— Хорошо, идите, — помолчав и не оглядываясь, ответил Андрей уже твердым голосом и вспомнил последнюю радиограмму немцев.
Он посмотрел на «Дейчланд», накренившийся, с полузатопленной кормой, беспомощно барахтавшийся в волнах, и не заметил, что на горизонте уже заалела заря и воздух стал прозрачным. Наступал погожий день.
12
В четыре тридцать утра следующих суток «Евпатория», таща на длинном тросе немецкий пароход, продолжала пробираться к турецким берегам.
Около шести часов утра на немецком судне подняли сигналы, чтобы «Евпатория» остановилась.
С «Дейчланд» спустили моторный ботик, потом по штормтрапу сошли в него три офицера, бот запыхтел и, зарываясь в воду, направился к «Евпатории».
Андрей Полковский подавил все скорбные чувства, вызванные гибелью Птахи, и старался как можно приветливей принять гостей.
На боте оказались капитан Тэпке и два его офицера. Тапке был толстый немец с красной лоснящейся физиономией. Он протянул руку Полковскому и воровато повел глазами. Полковскому стало неприятно от его улыбки. Он пригласил гостей в свою каюту, усадил их в кресла за круглым столиком, налил вина, поставил фрукты и, выжимая улыбку, предложил выпить. Тэпке ерзал в кресле, пытливо всматривался в лицо Полковского и на ломаном русском языке сказал:
— Ви ошень благородный. Я буду рассказывать мой детей о смелий и добрий рюсский капитан.
При этом он сентиментально закрывал глаза и почему-то смотрел на дверь. У Полковского появилось странное ощущение: ему казалось, что немец чего-то боится.
— Все это естественно, — холодно сказал он. — Мы помогли в несчастье женщинам и детям. На моем месте вы бы то же сделали.
— О, та, — говорил немец, косясь на дверь. — Шеловешность преште всего, но ви и ваши моряки сделали нефосмошное. Я буду делать заявлений на фатерлянд о феликотушний рюсский моряки.
Полковскому сделалось тоскливо. Он перестал улыбаться и поставил рюмку. Тэпке опять взглянул на него и тотчас же торопливо поднял рюмку, льстиво улыбнулся и, встав с кресла, произнес:
— За храбрый рюсский моряк, который умираль, делая спасение женщины и маленький дети!
В это время в дверь постучали, и Полковский облегченно вздохнул: можно не пить, Вошел вахтенный штурман и отозвал капитана в сторону. Тэпке побледнел, посмотрел на часы, переглянулся со своими спутниками. Когда Полковский, извиняясь, вернулся к столу, Тэпке встал, заискивающе улыбнулся и сказал:
— Я буду просить делать нам люпесность и показать наши спасенный души.
Он хихикнул. Полковский, довольный, что может освободиться от приторной благодарности немца, с охотой согласился, пропустил немцев вперед, провел их на бак, потом по узкому
