Андрей заглянул в иллюминатор, увидел солнечные блики, рассыпанные по морю, и представил себе Веру. Да, он ее тоже любит больше жизни. А детей? Их тоже.
Птаха уже не стеснялся и мечтал вслух. Полковский слушал его и видел, что юноша переживает счастливую пору расцвета своих чувств, что его будущее рисуется ему полным восторга и счастья.
В каюту ворвался свежий ветерок. Полковский снова взглянул в иллюминатор. Море померкло и потемнело блики погасли. Туча закрыла солнце.
Когда Полковский повернулся, его лицо уже было совсем другим: морщинки у глаз разгладились, губы сжались.
— Определите точно место корабля, — твердо сказал он, — сверьте курс.
— Есть, — ответил штурман, поняв, что больше уже нельзя говорить о Лоре.
Полковский закрыл иллюминатор и подошел к барометру, вделанному в переборку над столом. Барометр падал.
11
Ветер нарастал. Где-то хлопнули двери и зазвенели стекла. Просвет в небе затянулся, и золотистое облачко скрылось. Стало совсем темно, вода казалась густой, смолянистой.
Птаха, уже надевший плащ, показался на мостике, Он дернул дверь рубки. Но ветер прижал ее, и она не открывалась. Тогда Птаха рванул ее изо всех сил и мгновенно очутился внутри рубки.
Порыв ветра, ворвавшийся вместе с Птахой, швырнул карту к рулю.
— Курс верный, поправка тоже, — сказал Птаха.
— Ветер? — спросил Полковский.
— Девять баллов.
— Направление?
— Прежнее.
— Хорошо, — сказал Полковский. — Все время будет килевая. Мы попали, по-видимому, в хвост циклона.
Через два часа сила ветра была уже одиннадцать баллов. Чтобы держать судно носом против волны, Полковский изменил курс, а когда рулевой исполнил команду, он вдруг рассмеялся и сказал:
— Странное желание! Мне хочется кофе с ромом.
Птаха молча поглядел на Полковского и попросил разрешения уйти: его вахта начиналась в двадцать, а на палубе только что пробили три склянки (девятнадцать часов).
Он спустился по внутреннему трапу в кают-компанию и, встретив буфетчицу Марусю, обрадовался.
— Маруся, милая, — сказал он, схватив ее за руку. — Вы сможете сварить капитану кофе?
Молодая женщина тусклыми глазами взглянула на него.
Птаха, увидев ее желтое лицо и мутные глаза, понял состояние женщины и сказал:
— У вас ничего не получится.
— Нет, сделаю, — кивнула Маруся.
Кают-компания сильно качнулась. Потолок и стены стали падать, а пол подниматься. Не убранную после ужина посуду как рукой смело со стола, и черепки тарелок, осколки стаканов разлетелись в разные стороны.
Птаху и Марусю швырнуло на диван.
— Ой, — сказала женщина, с помощью Птахи встала и потянулась к столу, чтобы взять две каким-то чудом уцелевшие тарелки.
Едва она заперла их в буфет, как новый удар волны качнул кают-компанию. На этот раз Маруся уцепилась за стол и положила на него голову.
— Не надо варить, — сказал Птаха.
Маруся упрямо качнула головой и с трудом выговорила:
— Сделаю.
Если бы Птаха не знал, в чем дело, он мог бы поклясться, что она пьяна. Пересилив себя, молодая женщина встала на ноги и поплелась к двери. На полдороге она остановилась, прижала руку к бедру и сморщилась от приступа тошноты. Лицо ее позеленело. Сдержав мучительный приступ, она поплелась дальше, шатаясь и хватаясь руками то за буфет, то за косяк дверей.
Внезапно ноги ее подогнулись, и она опустилась на колени, еще раз сказала «ой» и как-то медленно, боком сползла на пол.
— Вот тебе и кофе! — сказал Птаха, которого при виде этой сцены тоже стало мутить.
— Сделаю… Андрей… Сергей, — бормотала Маруся, окончательно сраженная морской болезнью.
Птаха перенес Марусю в ее каюту.
К концу вахты Птахи боцман появился у трапа. Палуба раскачивалась. Боцмана швыряло из стороны в сторону. В руке он держал какой-то блестящий предмет и балансировал с ним. Вот боцман плюхнулся на палубу, одной рукой придержался за леера, а другую, в которой был блестящий предмет, поднял над головой.
— Что случилось, боцман? — крикнул Полковский.
— Сейчас, сейчас, — ответил тот, поднимаясь.
Наконец, потный, тяжело дыша, но сияющий от удовольствия, он пробрался в штурманскую рубку и сказал:
— Вот кофе.
Полковский оторопел.
— Какой, кому?
— Черный, как вы любите.
— Я не просил, — сказал Полковский.
Боцман обалдело вытаращил глаза и, ничего не понимая, посмотрел на капитана, на Птаху.
— А Маруся сказала нести.
— Как, она сварила? — воскликнул Птаха.
— А что ж, чудачка обожглась малость, а так все в порядке.
— Где она теперь?
— Травит.
Полковский взглянул на Птаху, потом на боцмана и понял, в чем дело.
— Спасибо, товарищи, — сказал он.
Но теперь было не до кофе. К полночи шторм достиг наивысшей силы. Волна подымала «Евпаторию» высоко на гребень, потом сбрасывала в пропасть. И тогда воды обрушивались на палубу, рвали ванты и снасти.
Из кромешной тьмы на судно шли волны с белесыми гребнями. Ходовые огни тускло мерцали сквозь водяную пыль.
В рубке зазвонил телефон. Полковский снял трубку; и когда он повесил ее, Птаха уловил в его взгляде что-то тревожное. Но голос Полковского был спокоен.
— Вода в восьмом трюме. Проверьте откуда. Поставьте насос, начните выкачку.
У Птахи было ликующее настроение: ему нравились шторм, качка, ему хотелось бегать по палубе, увертываться от водяных валов, хохотать, сделать что-то необыкновенное. «Все будет сделано, мы сильнее», — думал он, но сказал:
— Есть! — и, натянув на голову капюшон, открыл дверь и вышел на палубу.
Все здесь было мокро; вода перекатывалась по палубе, а у фальшборта она кипела и пенилась. Воздух был насыщен солеными брызгами.
Птаха почувствовал, как упал нос корабля, и едва устоял на ногах. В следующее мгновение он инстинктивно почувствовал за спиной что-то надвигающееся на него с отчаянным ревом и грохотом. Не оглядываясь, он в два прыжка очутился у мачты, обхватил ее руками, и в это же время огромный вал обрушился на него. Птахе казалось, что его грудная клетка сейчас хрустнет. Но вот плечам стало легче, грудь уже никто не прижимал к мачте. Волна прокатилась дальше, растекаясь по палубе, бурля и пенясь, переваливалась через борт.
— Фу, черт, — смеясь, отплевывался Птаха.
Переждав вновь налетевший вал, он запахнул плащ и двинулся на корму.
Пока Птаха осматривал трюм, в штурманской рубке назревали новые события, которые резко меняли положение.
Когда Полковский повесил трубку, успокоенный сообщением Птахи (вода больше, не прибывала, но причину течи установить не удалось), радист вбежал на мостик и протянул капитану радиограмму. Это был сигнал о бедствии. В пятнадцати милях северо-западнее от «Евпатории» терпело бедствие немецкое судно «Дейчланд», потерявшее рулевое управление.
«Спасите наши души, — умоляла команда. — Окажите помощь немедленно… На борту женщины и дети… капитан… Тэпке».
Полковский подумал, что бедствующее судно находится где-то около самого центра циклона, но не колеблясь сказал:
— Ответьте, что идем на помощь.
Старший штурман, минут двадцать назад явившийся в рубку, удивленно посмотрел на капитана. Он вообразил, как «Евпатория» меняет курс и начинается страшная бортовая качка. Помещения и так залиты водой, в трюме ее уже выкачивают, все трещит, а тут спускать шлюпки… Кто сможет управлять ими?
— Мы сами еле держимся, — нерешительно проговорил он.
— Молчать! — вспылил Полковский и, отослав радиста передать ответ, сам подошел к штурвалу.
Устыдившись вспышки, он спокойней добавил:
— Спасти женщин и детей на море — это первый людской закон. На том стоит человечество. Эх вы… — он не закончил: на нос набегал огромный вал, казавшийся могучей, сокрушительной скалой.
— Два градуса. Лево руля!
От удачного поворота зависело, устоит ли корабль против страшного натиска. Вот нос «Евпатории» упал и скрылся под валом воды, потом корабль содрогнулся от полубака до кормы. Еще мгновение — и в круговороте пены показались нос, лебедка. «Евпатория» устояла!
Первое изменение курса прошло удачно.
— Ну и полундра будет, — сказал штурман.
