растерянным, подавленным и полностью беззащитным. Фрау Штейнберг как будто видела его насквозь, знала обо всех его мальчишеских тайнах, ей было известно обо всех его страхах, от настоящих, иной раз пугавших так сильно, что по спине пробегал неприятный ледяной холодок, до самых мимолетных и безобидных. Когда она, чуть склонив набок голову, внимательно смотрела на него сверху вниз, то, что бы в этот момент не говорили ее губы, Курту всегда казалось, что глаза ее твердят только одно:
«Запомни, Курт, ты можешь изображать из себя что угодно и пытаться ввести в заблуждение кого угодно, но я, Хелен Штейнберг, вижу тебя насквозь. Ты слаб, а я, Хелен Штейнберг, намного сильнее тебя. Поэтому, о чем бы ты ни подумал, я всегда буду знать, о чем именно. И, что бы ты там ни сделал, я всегда буду знать, что именно. И тебе придется, рано или поздно, но все равно придется вести себя так, как я тебе прикажу. И можешь даже не пытаться бунтовать или противиться этому».
В такие минуты Курт собирал все свои силы и делал отчаянные попытки выдержать ее насмешливый взгляд. Но заканчивалось все это, обычно, одним и тем же: предательская слеза вдруг появлялась сначала в уголке одного его глаза, а затем и второго, и он, снова и снова попадая в это унизительное для себя положение, поспешно опускал голову вниз и отворачивался от класса в другую сторону, для того, чтобы скрыть от всех эту ненавистную влагу. И это всегда делало его еще более жалким и виноватым.
Курт подошел к двери, за полупрозрачным стеклом которой угадывались силуэты учеников, помедлил несколько секунд, пытаясь выровнять сбившееся дыхание, потом уверенно постучал и, как ни в чем не бывало, без приглашения вошел в класс. Все ученики, как по команде, оторвались от своих тетрадей и разом посмотрели на него. Фрау Штейнберг тоже повернулась в его сторону, затем, не торопясь, закончила фразу и положила книгу, по которой только что читала, на стол.
— Ну, что на этот раз, герр Шольц? — не приглашая его садиться, вежливо, с еле угадываемым сарказмом спросила она.
Курт промолчал, почувствовав, что уверенность, с которой он только что вошел в класс, мгновенно исчезла. Все ученики по-прежнему смотрели только на него одного, кто почти безразлично, кто с нескрываемым осуждением. Преподаватель тоже смотрела на Курта, смотрела спокойно и, как ему казалось, насмешливо. Она держала паузу, и Курт знал, что, если ей не ответить, то паузу эту, в лучшем случае, может прервать лишь громкий звонок перемены, а в худшем случае она может тянуться сколько угодно долго. Он почувствовал, как к горлу подступил неприятный ком, в глазах начало еле заметно щипать, а по спине пробежал тот самый ненавистный ему холодок, которого он в такие минуты все время ждал и боялся. Тем временем, фрау Штейнберг еле заметно театрально присела и, наклонив голову вбок, сделала попытку заглянуть ему в глаза снизу. Затем она так же театрально повернулась к классу и произнесла, вроде бы в сторону, но так, чтобы услышали все:
— Ну, и что же вы молчите, герр Шольц? Осчастливьте же нас ответом, что такого важного могло произойти утром, что вы снова опоздали на урок и стоите теперь в дверях один-одинешенек, да еще и так, как будто язык проглотили?
Она опять повернулась к Курту, подошла чуть поближе и, ловко поймав его взгляд, терпеливо ждала ответа. Поединок начался. И Курт мужественно боролся изо всех сил. Он привычно стискивал зубы, с силой сжимал кулаки, напрягал дрожавшие губы так, что они превратились в узкую тугую полоску. Он старался держать дыхание, силясь не дать разогнаться сердцу в груди, которое уже начинало стучать так громко, что, казалось, еще немного, и его услышит вся школа. И, в какой-то момент, ему показалось, что победа уже близка, что в этот раз он, наперекор обстоятельствам, все-таки выдержал испытание, что еще чуть-чуть, и он сможет дать своему врагу спокойный и беззаботный ответ, но… В последнюю секунду Курт почувствовал, как пощипывание в глазах сменилось ощущением влаги. Еще секунда — и первая предательская слеза скопилась в уголке его глаза. За ней тут же пришла вторая, такая же, и так же подло, как первая, сумела собраться, сверкнуть во втором глазу. Все было кончено. Но в этот раз Курт почему-то стоял и не двигался с места. С одной стороны, ему нужно было срочно повернуться к доске, тем самым не давая классу разглядеть свои слезы. С другой стороны, в этот раз что-то противилось в нем привычному и унизительному финалу.
— Ты знаешь правила, Курт, — наконец, примирительно сказала фрау Штейнберг. — Сегодня и завтра после занятий ты останешься в классе и будешь в одиночку изучать весь пройденный в твое отсутствие материал, а потом я лично проверю, как ты справился с этим заданием.
И тут Курт снова сжал кулаки. Он решил, что в этот раз не станет стыдливо опускать голову. Может, раньше и опускал, а сейчас не станет. В этот раз он не будет отворачиваться от класса, безуспешно пытаясь скрыть от остальных свои слезы. Может, раньше он так и делал, но не сегодня. В этот раз он не даст вежливой и ненавистной фрау Штейнберг издеваться над ним при всем классе и оставлять его после занятий, как какого-то первогодка. Может, раньше бы он подчинился, но те времена прошли. Это унизительно, если хотите. Это несправедливо, если хотите. И это, если хотите, не ей решать, как и где ему проводить свое вечернее время. Да и не было таких правил в школе! Эти правила были собственной инициативой Хелен Штейнберг, которая, стремясь воздействовать на учеников таким методом, воплощала в жизнь свое собственное видение того, как должно выглядеть эффективное обучение. Курт поднял на нее заплаканные глаза, несколько раз еле заметно моргнул и произнес негромко, но так, чтобы услышали все:
— Перестань издеваться надо мной, сволочь. Я больше не намерен терпеть твои еврейские прихоти.
В классе тотчас воцарилась полная тишина. Даже те немногие, кто в этот момент что-то безразлично писали в своих тетрадях, отложили карандаши. Все, открыв рты, смотрели на Курта так, будто он сумасшедший.
— А ну, повтори, что ты сейчас сказал? — глубоко вдохнув и тщательно разделяя слова, медленно переспросила фрау Штейнберг.
И, хотя насмешка в ее карих глазах не исчезла, стало заметно, что лицо ее побледнело, а пальцы нервно сжали край стула, сжали так сильно, что кончики их стали похожи на мрамор.
— Ты прекрасно слышала, что я сказал, — дрожавшим голосом выкрикнул Курт и, вытирая на ходу слезы, поспешно сбежал из класса.
Вечером того же дня Штефан Шольц сидел в кабинете директора школы и, стараясь оставаться спокойным, отчаянно пытался заполучить расположение этого человека. Шольц говорил о том, что мальчик еще слишком молод, чтобы в минуты волнения взвешивать свои слова перед тем, как их говорить. Директор молчал. Шольц, рассуждая о том, что в юности многие ведут себя неподобающим образом, пытался давить на то, что не слишком-то справедливо перечеркивать всю прилежную в прошлом учебу подростка его единственным неблаговидным поступком. Директор молчал. В какой-то момент Шольц попытался все перевести в шутку, попросив директора на минуту поставить себя на место юного мальчика. Директор, с интересом изучая дорогой карандаш, все так же молчал, чем заставлял Шольца изрядно нервничать и все чаще промокать платком пот на напряженном лице. В конце концов, Шольц призвал директора более
