— А вы будете на меня глядеть?.. Нет уж, увольте!
— Что же нам прикажешь делать? Повернуться к тебе спиной?
— Тоже есть… Иначе вам придется платить за вход!
— Мама, а может быть, нам подадут дыню, — любезно предложила Ольгуца.
— Хм! — посоветовалась госпожа Деляну с господином Деляну.
— Аминь. Сегодня у нас байрам!
— Прохвира, принеси канталопу… Вот видишь, Герр Директор, я тебя не покинула!
— Узнаю тебя, Ольгуца: ты любишь жертвовать собой! — пошутила госпожа Деляну.
— Мама, скажи честно, разве тебе не нравится холодная дыня?
— Нравится!
— Значит, мы обе жертвуем собой!
— Ольгуца!
— Дорогая Алис, все прекрасно в твоем доме, начиная с тебя самой! Но почему у вас…
— …нет пепельниц? — перебила его Ольгуца, вставляя в глаз монокль, чтобы точнее изобразить дядюшку.
За завтраком пепельница у Герр Директора стояла рядом с тарелками, а папироса входила в меню.
— Ольгуца, вынь монокль: только этого недоставало!.. Курево! Курево и снова курево! И это ты называешь едой, Григоре?
— Оно убивает микробов и способствует пищеварению!
— Поставь на место пепельницу, Дэнуц!
— Дай мне ее, Дэнуц!
— Не давай!
Ольгуца выхватила пепельницу из руки, колебавшейся между двумя противоположными магнитными полюсами, и поставила ее на стол.
— Мама, смотри, что делает Ольгуца!
— Так тебе и надо, раз ты не слушаешься!.. А ты, Ольгуца, почему не делаешь так, как велит мама?
— Разве ты мне что-нибудь говорила, мамочка?
— Я сказала. Довольно!
— Мама, ты всего только мама, в то время как Герр Директор…
— Что именно?
— Гость… а ты хозяйка дома.
— Какая дерзость!
В столовую вошла Профира, торжественно неся голубцы; следом за ней Аника с бледной морщинистой канталупой, похожей на голову христианского мученика.
— Кто хочет дыню, пусть поднимет палец.
Ольгуца двумя пальцами боднула канталупу.
— Видишь, Моника, это прием джиу-джитсу! Если бы на месте дыни была ты, — прошептала Ольгуца на ухо Монике, опасаясь, что ее услышит Дэнуц, — тебе бы пришлось ладонью разделить мне пальцы. Иначе я выцарапала бы тебе глаза. Так отбивают удар. Теперь ты все знаешь!
Моника подняла вверх согнутый палец, чтобы получить свою скромную порцию.
— Не так. Посмотри-ка на меня!
Ребром ладони, коротким, резким движением Ольгуца рассекла воздух.
Господин Деляну склонился над дыней, понюхал ее, потом, сжав губы и расширив ноздри, мечтательно посмотрел на потолок и помахал рукой.
— Vous m'en direz des nouvelles![26] А все мои бедные иудеи! Они- то уж знают толк в хороших вещах. Поистине, каков адвокат, такова и дыня у адвоката… Пойду принесу curacao.[27] Григоре, ты будешь пить cognac?[28]
— Ни в коем случае! Я доедаю вторую порцию голубцов! Так что можете заказывать кутью.
Дэнуц незаметно, под скатертью, поднял вверх палец. Ведь он, слава богу, не в школе! Конечно, он тоже хочет дыню. Более того, он один в состоянии съесть целую дыню.
Из разрезанной пополам дыни, как из восточного сосуда, вытекал бледно-розовый сок.
— Хм-хм-хм! — изъявила свою готовность Ольгуца, постучав ножом по своей тарелке.
Плавными взмахами руки Моника отгоняла запах голубцов… Влажные губы Дэнуца потрескались, от дивного аромата раздувались ноздри и закрывались глаза, как у томной девы при первом поцелуе.
— Дэнуц, а ты разве не хочешь дыни?
«Конечно, хочу, конечно, хочу», — проносилось в его мыслях.
— Нет, merci.
Почему? Ответом было гордое молчание… Почему?.. Потому что так ему хотелось… Почему?.. Много раз уста Дэнуца были его врагами… Почему?.. Не важно, почему…
— Я съем его порцию, — вызвалась Ольгуца, болтая под столом ногами.
Дэнуц несколько раз сглатывал слюну, поглядывая на тарелку с голубцами — черт бы их побрал! — и душой устремляясь к вратам потерянного рая, где стояла на страже Ольгуца, скаля зубы и размахивая ножом.
— Дэнуц, мы оба не шутим. Составь мне компанию. Голубцы — еда серьезная.
— Хорошо, дядя Пуйу. Мне очень хочется есть.
— Боже мой! Как тебе не стыдно, Дэнуц! Ведь мы только недавно позавтракали!
— Пусть ест сколько хочется. В его возрасте…
— Ну, хорошо! Профира, дай ему тарелку, — сказала со вздохом госпожа Деляну… — И, пожалуйста, ешь как полагается! Хотя бы это!
— Плюшка, Плюшка!
Ольгуца шептала оскорбительное прозвище, смакуя золотую сладкую дыню, из которой вытекал ледяной медовый сок.
Дэнуц отвернулся, украдкой смахнув набежавшую слезу, и жестом самоубийцы вонзил вилку в голубец.
Тонкий аромат канталупы струился над горячей капустой с перцем.
Вдоль стен так называемой турецкой комнаты располагались диваны, покрытые яркими восточными коврами; у изголовья каждого дивана стоял столик с тонкой перламутровой инкрустацией, на столике — медный, с причудливым узором поднос и кальян с длинной трубкой. Толстый ковер на полу поглощал звуки шагов. Стены были увешаны старинным, богато изукрашенным оружием, иконами в золотых и серебряных ризах и фамильными портретами в овальных рамках.
Посреди комнаты стоял кофр-шкаф от Вертгейма, — новейшего образца. Вероятно, он и вызвал бы праведный гнев юных прадедов теперешних обитателей дома, а мирно дремлющие на стенах турецкой комнаты кривые кинжалы и ятаганы тут же бы сами ринулись в бой… Но берлинский кофр был доверху наполнен подарками. Поэтому в экзотической тиши старинной комнаты портреты предков продолжали спокойно висеть на своих местах, ожидая, что вот-вот распахнутся двери, вбегут дети, раскроется немецкий кофр, зазвенят детские голоса и улыбнутся им старомодные изображения тех, кто когда-то был тоже молод.
…Много лет тому назад Герр Директор, только что возвратившийся из Германии, с бритой головой, моноклем и шрамом в форме полумесяца, приехал с визитом в Меделень к своей невестке и ее отцу, почтенному Костаке Думше.
— Немец ты, немец! И куда мне тебя поместить? — чуть свысока глядя на своего гостя, обратился к нему хозяин дома после обеда в саду, под ореховым деревом, с музыкантами и котнаром.
— В турецкую комнату, — отвечал Герр Директор, не обращая внимания — то ли из-за монокля, то ли из-за котнара — на хмурое выражение лица достойного старца.
— И на что тебе пять диванов, язычник? Для твоей бритой головы и одного много.
