— А вот на что: как лягу я спать в турецкой комнате, так и приснится мне, что я султан у себя в гареме. То-то славно будет! А как проснусь утром да увижу пять пустых диванов, так мне еще лучше станет. И всякий раз, что я буду ночевать в Меделень, буду я благодарить тебя, господин Костаке, точно Господа Бога.
— А и в самом деле, не так уж глуп этот немец! Пусть принесут еще бутылку котнара. Сыграй-ка ему еще одну молдавскую песню! Ай да немец! В душе как был молдаванином, так и остался!
С тех пор турецкая комната стала комнатой Герр Директора, и никто не входил туда в его отсутствие. Воля господина Костаке была законом в старом доме.
Ольгуца через голову перекувырнулась на диване, потом еще и еще, видимо, собираясь это делать до бесконечности.
— Ольгуца, что ты делаешь?
— Кувыркаюсь, мамочка, — отвечала Ольгуца.
— Слезай с дивана.
Ольгуца взялась за кальян.
— Ольгуца, угомонись же наконец!
— Тебе помочь, Герр Директор?
— Ни в коем случае! Женская рука у меня в сундуке?!
Он только что открыл кофр и, стоя на коленях, вытаскивал один за другим его ящики. В сундуках у Герр Директора царил полный и разумный порядок. С закрытыми глазами Герр Директор мог бы надеть на себя фрак, облачиться в пижаму, смокинг или пиджак.
Госпожа Деляну так же мастерски укладывала сундуки. Отсюда — соперничество между ними.
— С таким сундуком нетрудно держать вещи в порядке!
— При таком порядке любой сундук хорош!
— Святая простота!
— Святая правда!
У Дэнуца бешено колотилось сердце. Он то и дело потирал руки, словно игрок в баккара, сделавший последнюю ставку. Он позабыл и про Ольгуцу, и про всех остальных. Он страдал в ожидании подарков… а все вокруг бурно выражали свой восторг: цц-цц-цц… В предвосхищении подарков радость обращалась в муку и переставала быть радостью. То же чувство испытывал он и при виде вкусных вещей на столе, когда их бывало слишком много: икры, копченой колбасы, маслин… и пирожного со взбитыми сливками на десерт. Разгоревшийся аппетит возбуждал его до такой степени, что ему уже не хотелось есть, он ел через силу, но много, чтобы потом не раскаиваться…
Моника тоже умела укладывать свои вещи и кукольное приданое. Но разве можно сравнивать скромную комнатку с роскошным дворцом!
— Tante Алис, это похоже на витрину!
— Браво, Моника! Ты слышал, Григоре? Вот суть твоего порядка: фанфаронство!
— Зависть в форме искренней похвалы! И это тоже чья-то сущность: разве нет? Будь здорова, Моника… Ну, начинаю со стариков. Это тебе, Алис: очки для почтенных кокеток.
— Как ты можешь!.. А! Face-a-main![29] Merci, Григоре. Не забыл о моем поручении.
— Каков сундук, такова и голова: все, что в нее попадает, не пропадает… если это не диктуется необходимостью.
— Наполеон!
— По части сундуков, — что правда, то правда… А вот и ноты.
— Бах?
— Понятия не имею! Я купил то, что ты просила. Бах или чулки, — мне все равно, — хотя, по правде говоря, я отдаю некоторое предпочтение чулкам!.. Уф! Отделался, как хорошо! От этой музыки у меня начинается мигрень.
— Вероятно, от другой музыки… более легкой… более берлинской!
— Она меня, напротив, вылечивает от мигрени.
— Бедная твоя голова!!
— Что ты на это скажешь, Йоргу?
— Я, душа моя, порой жалею о холостяцкой мигрени… Правда, у меня есть другие радости… и, разумеется, пирамидон.
— Хорошо!
— И еще Минерва, милая Алис!
— А кто такая Минерва, папа?
— Одна знакомая дама, Ольгуца.
— Какое странное имя!
— Да уж ничего не поделаешь, — таковы дамы!
— Конечно, папа.
Один за другим, наполовину развернутые госпожой Деляну, свертки были разложены Моникой на ближайшем диване. Общее детское воодушевление охватило всех присутствующих, словно птиц весной, когда они возвращаются в родные края. Только Дэнуц, засунув руки глубоко в карманы и сжавшись, как будто ему было холодно, сидел нахохлившись в стороне.
— Йоргу, помнишь, как папа возвращался домой после выездной сессии суда?
— Бедный папа! Он у меня так и стоит перед глазами. Бывало, еще и раздеться не успеет, а уж зовет нас к себе в кабинет: «Вы хорошо вели себя, дети?» «Хорошо», — отвечаем мы вместо мамы. Это был единственный случай, когда и я считался послушным мальчиком… Два пистолета с пистонами…
— …Мятные рыбки…
— …шарики, специально для маминых ушей… Григоре, помнишь львиные головы на спинке кресла?
— Как же, конечно, помню! Папа все пугал нас, уверяя, что они кусаются, и тогда ты положил им в пасть по кусочку сырого мяса, чтобы их задобрить. Помнишь? Мясо так и осталось там.
— Бедный папа!.. «Мальчики, откуда этот неприятный запах?» Разве он мог догадаться, что деревянные львы стали плотоядными животными?
— Мясо испортилось, папа?! — спросила Ольгуца с сияющими от радости глазами, погруженная в увлекательное прошлое отцовских шалостей и проказ.
— Да, Ольгуца, — улыбнулся господин Деляну. — Я как сейчас вижу маму в очках, заглядывающую под шкаф, под письменный стол, под ковер… Осматривающую подошвы: ничего!
— И ты молчал, папа?
— Молчал, что мне было делать?
— А дядя Пуйу не выдал тебя?
— Мыслимо ли! Братья, и вдруг предатели?
— И чем это кончилось?
— Мама все-таки обнаружила источник запаха! У нее был прекрасный нюх! Когда я начал курить — в четвертом классе гимназии, — я, бывало, съедал целый лимон и с разинутым ртом выбегал на улицу, чтобы избавиться от запаха табака, и все равно она меня уличала.
— Папа, а тебе попало за мясные консервы?
— Меня не смогли поймать. Я взобрался на крышу, угрожая, что брошусь вниз, если меня не простят…
— Йоргу! — упрекнула мужа госпожа Деляну.
— Вот как! Я был похож на Ольгуцу, когда был маленький!
— И теперь тоже, папа.
— Ольгуца!
— А теперь ты похожа на меня, — вздохнул господин Деляну.
— Герр Директор, расскажи, что еще выделывал папа.
— То же, что и ты: огорчал свою маму… Бедный папа! Как подумаешь, что из скромного жалованья
