еще одна Фица Эленку. Она завещала Ольгуце все свое состояние.
В благодарность за это, после ее долгожданной кончины, Ольгуца назвала именем покойной одну странную лягушку.
От отца к сыну жители Меделень передавали друг другу, что пруд проклят богом и что Фица Эленку… После смерти Фицы — рассказывали крестьяне — в пруду появилась необыкновенно крупная и смелая лягушка. И царила она над всеми лягушками, как зеленоглазая Фица над людьми. У деда Георге как-то вырвалось необдуманное слово, — он хотел предостеречь Ольгуцу. И тогда Ольгуца принялась охотиться за водяной Фицей в пруду, на дне которого лежали, ухмыляясь, вставные зубы реальной Фицы. Стрельба из рогатки ни к чему не привела, усилия случайных охотников — тем более.
Теперь уже всей деревне было известно, что Фица Эленку обратилась в чудесную лягушку. И лягушки, охраняемые легендой, непрерывно умножали свой род, оскорбляя все большим числом голосов божий мир, а гигантская лягушка возвышалась над ними, словно неиссякаемый дьявольский кубок с зеленым ядом…
…Они приближались к заветной цели. Пустынный, словно при луне, пруд искрился в лучах заходящего солнца, от него пахло тиной, гнилью и прохладой.
…Император вновь превратился в Дэнуца, потому что Дэнуц прекрасно знал легенду и ему не хотелось в полном одиночестве оказаться у пруда, который все избегали. Он поднял ружье и долго целился в небо, пока не подошли остальные, затем опустил ружье и вместе со всеми отправился дальше, твердо решив не портить отношения с Фицей Эленку! Гораздо лучше быть простым зрителем. Ведь и дяде Пуйу все это безразлично.
…Из камыша донеслось кваканье лягушек. Казалось, множество людей вытряхивает одновременно тысячи мешков. Шум нарастал. Кваканье становилось все более страстным, его прерывали стенания, стоны и жалобы — ни дать ни взять псалмопение в синагоге.
Лягушки сидели на берегу, разинув рты и уставившись огромными глазами в беззвездное небо… Тявканье Али заставило их встрепенуться, но они остались сидеть на месте, не в силах преодолеть лень и выбраться из тины.
— Подождем, Герр Директор. Ты ее скоро увидишь.
— А ты ее знаешь, Ольгуца?
— Конечно. Терпеть ее не могу! Такая дерзкая!
— Ничего, Ольгуца, я ее приструню.
Монокль Герр Директора подстерегал Фицу Эленку. Ружье было заряжено. Рогатка Ольгуцы находилась в боевой готовности.
На близком расстоянии лягушки выглядели настоящими хористками. Квакающие звуки вырывались из их мягкого, вздутого брюшка.
— Ольгуца, а вдруг она выйдет совсем в другом месте?
— Нет, Герр Директор, уверяю тебя: здесь находится ее трон.
И Ольгуца показала пальцем на ивовый пень, нависший над водой. Покрытый ряской пень казался телом обезглавленной лошади, остановившейся на полном скаку.
Охота началась. Герр Директор закурил папиросу. Ольгуца проверила свою рогатку, грациозным жестом растянув ее во всю длину. Моника стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь к жужжанию комаров, которое напоминало ей пение скрипок.
Самец лягушки прыгнул на самку, и они вместе нырнули в свадебное путешествие, а над ними образовалось дрожащее серебристое кольцо. Остальные лягушки выскочили из воды, упругими движениями пробрались через тину и замерли в полной неподвижности, охваченные внезапным экстазом.
Из воды высовывались и тотчас же исчезали лягушачьи головы с выпученными глазами утопленника.
Дэнуц чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Из воды за ним следили тысячи глаз… А ведь вода глубокая!.. И страшная, как неподвижная мертвая рука, которая может внезапно схватить и утянуть туда…
Мало-помалу пятясь назад — чтобы не напал кто-нибудь ненароком, — красное солнце, большое и круглое, отодвинулось от пруда.
Когда замолкают слова, мысли начинают сами говорить, быстро, странно… Дэнуц был бы рад, если бы сейчас на него напала Ольгуца. Но Ольгуца не отрывала глаз от блеска воды возле ивы.
— Тсс!
Все замолчали. Герр Директор бросил папиросу и нажал на курок.
— Вот она выходит, — прошептала Ольгуца, морща лоб.
Моника зажала уши.
Вокруг ивы, под водой, кипела жизнь.
— Вот она! Не стреляй. Подожди.
Фица Эленку высунулась из воды… или из ивы. И все лягушки, окружавшие иву, хором запели заупокойную.
Пузатая, словно китайский божок, щербатая и зобастая, омерзительная лягушка не дрогнула под дулом ружья.
Грянул выстрел, вылетел камень из рогатки. Но ни пуля, ни камень не произвели никакого впечатления.
Заупокойная молитва лягушек, все более и более громкая, словно отгоняла и пули и камни.
Изящным движением опытного охотника — напоминающим вытянувшуюся в прыжке борзую — Герр Директор вскинул ружье и снова выстрелил. Следом за пулей вылетел камень.
Фица Эленку глядела на них мрачно и насмешливо.
И вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил. Ива опустела. Лягушки разбежались.
— Ну что, Герр Директор?
— Не знаю!.. В воду стрелять очень трудно: слепит глаза… Отвратительная лягушка!
— Отвратительная! — вздохнула Ольгуца.
— Мерзкая! — прошептала Моника, чувствуя дрожь в спине.
— Пойдем, дядя Пуйу, — заторопился Дэнуц.
— Нет, душа моя. Старейшину мы упустили, придется взять реванш за счет коллегии адвокатов. Я учреждаю премию: один лей за лягушку. Я буду вести счет. Договорились?
— Браво, Герр Директор! Ну, я им покажу!
— Дэнуц, начнем с тебя… Не спеши! Целься спокойно… А теперь стреляй! Не попал. Сейчас очередь Моники.
— Я не умею, дядя Пуйу.
— Научишься… Не бойся, Моника. Да ведь нет никакого шума, — приобадривал ее Герр Директор, видя, что она зажимает себе уши вместо того, чтобы держать ружье.
— Моника, я рассержусь, — вмешалась Ольгуца. — Я жду.
Упрек Ольгуцы придал ей решимости. Она взяла ружье неумело — так, как курят женщины, не умеющие курить, — и выстрелила наугад. Одна из лягушек перевернулась белым брюшком кверху.
— Один лей в пользу Моники… Ну-ка, теперь ты, Ольгуца.
Лягушка Ольгуцы сделала отчаянный прыжок и упала в воду, обратив к небу свое раненое сердце.
Али бегал по берегу и отчаянно лаял. После первого выстрела он помчался вперед, после второго — отбежал назад, с каждым разом все яростнее лая. Казалось, что он борется с комарами: он слишком велик, они — слишком малы.
— Перерыв! Подведем итог! У Моники два лея; у Дэнуца — пять, у Ольгуцы восемь… Твоя очередь, Дэнуц.
— Тсс! Герр Директор! Фица.
На лиловом от вечернего неба пруду воцарилась тишина. Только тростник у берега тихонько вздыхал.
— Ольгуца, стреляй ты, я не вижу, — прошептал Дэнуц, освобождаясь от ружья.
