из-за этого дополнительного груза она стала черпать воду. С каждым порывом ветра гребни волн перекатывались через борт, и песок жадно поглощал воду; баржа все чаще зарывалась носом. К счастью, шкипер сумел оценить обстановку и стал на якорь в бухточке между Руаном и Гавром, где и переждал волнение.
Я испытал большое облегчение, когда мой «ФНРС-III» возвратился в Тулон, к нормальной жизни и намеченной программе работ. Программа эта не всегда была легкой. Чтобы каждое погружение прошло успешно, нужно было найти оптимальное сочетание трех факторов, которые обычно взаимоисключают друг друга: мне приходилось учитывать интересы ученых, интересы экипажа нашего буксира и при этом экономить время. Персонал мой теперь состоял из одного главстаршины — верного Роста, и трех старшин, вместо прежних двух. Всем известно,
что в военных портах буксиры без дела не стоят; поэтому нам нелегко было заполучить буксир для такого фантастического дела, как вывод батискафа в открытое море. Ученые — люди занятые; они непрочь прогуляться в батискафе, если прогулку можно заранее согласовать с расписанием поездов. Вот и попробуй угодить и тем, и другим; ведь время-то не остановишь! Справедливости ради скажу, что со стороны военно-морских властей Тулона я неизменно встречал полное понимание и получал от них действенную помощь; но за время нашей совместной работы я познакомился со всеми буксирами, посылочными судами, лихтерами, водолеями и допотопными траулерами, какие только имелись на базе.
Всякий раз мне приходилось заново инструктировать командира судна, буксирующего батискаф. Хорошо зная свое дело, эти офицеры, однако, не без тревоги брались за буксировку нашего странного аппарата, глядя на который не сразу сообразишь, к какому месту и трос-то крепить. Командир обычно уступал свою каюту ученому, а я устраивался где придется, лишь бы поспать несколько часов до рассвета.
В ходе этих вылазок я впервые встретился с учеными, сыгравшими особенно значительную роль в эксплуатации «ФНРС-ІІІ», а впоследствии и «Архимеда» — с профессором Пересом, ректором Дюбюиссоном и господином Трегубовым.
С профессором биологии Пересом я познакомился, когда бельгийские власти передавали «ФНРС-ІІІ» французским представителям. Перес показался мне чрезвычайно приветливым человеком, простым и душевным. Летом 1954 года мы впервые совершили совместное погружение, к которому я готовился с чрезвычайной тщательностью: прогуливать видных ученых по дну морскому было мне тогда еще в новинку. Помню, с каким интересом он следил за подготовкой к погружению. Наконец все было готово. Оставалось открыть клапан затопления шахты, и батискаф начнет погружение.
Но не тут-то было. Стрелка глубиномера, за которой мы оба внимательно следили, оставалась неподвижной. Очевидно, батискаф недостаточно загружен, подумал я. Вызвав по радиотелефону сопровождавшее нас судно, я попросил положить на палубу батискафа пару мешков чугунной дроби. Надувная лодка подошла к нам, просьба моя была выполнена, но... вода в шахту не пошла. По моей просьбе добавили еще 100 килограммов дроби. Безрезультатно. Если бы батискаф оказался слишком тяжелым, это еще можно было бы понять — мы вполне могли потерять несколько сот литров бензина из поплавка в порту или во время транспортировки. Но каким образом батискаф оказался недостаточно тяжелым — этого я не мог постичь. А ведь на палубе стояли еще и матросы, доставившие дробь! Пришлось отказаться от погружения. Только вернувшись на базу, мы обнаружили, что люки бункеров с балластом были неплотно задраены, и поэтому всю дорогу из порта наш ФНРС-ІІІ», как мальчик-с-пальчик, сыпал за собой дробь. Матросы, любители пошутить, наградили моего неудачливого спутника кличкой «непогружаемый профессор». С тех пор он многократно доказал свою «погружаемость» и участвовал почти во всех наших экспедициях, но и теперь иной раз кто-нибудь из старых товарищей нет-нет да и назовет его этой кличкой.
«ФНРС-ІІІ», да и «Архимед» тоже, были и сами непрочь подшутить над новичками. Помню первое погружение ректора Дюбюиссона, тоже биолога, с которым я познакомился в Льеже, когда ездил туда с докладом. Уже в первой нашей беседе он проявил большой интерес к батискафу. Коллеги относились к Дюбюиссону с большим уважением и, ценя его административные способности, избрали ректором Льежского университета; жена его также была биологом. Первое погружение ректора, состоявшееся 10 августа 1955 года близ Тулона, прошло вполне благополучно и привело его в восторг. Неприятное разочарование ожидало Дюбюиссона по возвращении — ни один из сделанных нами фотоснимков не получился: фотокамеры были неправильно установлены. Однако эта неудача не убавила его энтузиазма, о чем он и сообщил по телефону жене тотчас по возвращении на базу; потом он признался мне, что ее очень тревожило его путешествие на дно морское.
Во время этого погружения ректор Дюбюиссон задумал разработать конструкцию прибора для измерения рН — показателя концентрации ионов водорода в морской воде, что он и сделал, прибегнув к помощи господина Дистэша. Несколько лет спустя, 15 октября 1959 года, он лично испытал этот прибор, изготовленный в Бельгии. И я снова делил с ним кабину батискафа. На этот раз прогулка прошла далеко не так спокойно, по крайней мере для меня. Как всегда, сразу после начала погружения я стал измерять содержание углекислоты в воздухе, которым мы дышали. Военно-морская база снабдила меня для этого новым, усовершенствованным прибором. Выяснилось, что содержание СО2 в воздухе кабины составляет 1%. Это выше нормы. Я поспешно вскрыл несколько пакетов негашеной извести и пересыпал их содержимое в сетки, которые развесил по кабине. За два часа содержание углекислоты не только не уменьшилось, но, наоборот, превысило 2%. Такого у меня никогда не случалось. Может быть, известь недоброкачественная? Я вскрыл еще несколько пакетов и развесил сетки с известью по всей кабине. Ситуация начинала меня тревожить. Время от времени я всматривался в улыбающееся лицо моего спутника, ища в нем признаки отравления: он сидел перед иллюминатором ниже, чем я и теоретически должен был бы первым почувствовать недомогание. Но нет, голос его оставался бодр и весел. Я начал сомневаться в показаниях газоанализатора и сокрушался, что не захватил с собой старый верный прибор Дрегера, который меня ни разу не подвел. К тому времени, когда батискаф опустился на дно, стрелка газоанализатора дошла до упора и показала свыше 5% СО2. Сейчас я уверен, что при таком количестве извести в сетках, воздух в кабине был у нас тогда чище, чем когда-либо. Дюбюиссон, между прочим, до сих пор при случае шутливо обвиняет меня в попытке заживо похоронить его в негашеной извести. Нет, я не покушался на его жизнь; наоборот, я как никогда был озабочен состоянием здоровья своего спутника, прислушивался к его интонациям, ловил каждое его слово.
Кстати, я заметил, что разговоры в кабине батискафа всегда воспринимаются как нечто чрезвычайно значительное — может быть, само ощущение, что мы остались наедине в бескрайних морских глубинах, придает им особый вес? Мои спутники всегда казались мне необычайно сильными личностями. Все они в какой-то мере способствовали моему развитию, хотя бы потому, что делились со мной своими познаниями в различных областях. Господин Трегубов, например, рассказывал мне о планктоне, этом сокровище морей, без которого не было бы рыб. Будучи директором биостанции в Вильфранш-сюр-мер, он уже тридцать лет изучал планктон и считался в этой области одним из крупнейших в мире специалистов. Батискаф мог сослужить ему хорошую службу, поэтому было решено, что «ФНРС-ІІI» отправится в Вильфранш, чтобы дать Трегубову возможность совершить несколько погружений для проверки результатов, полученных при наблюдениях с поверхности.
Кажется, я нигде не упомянул, что Трегубов был русским. В 1916 году он по распоряжению царского правительства был послан, а вернее, откомандирован на станцию Вильфранш, которая тогда принадлежала русским, и остался на своем посту, когда после Октябрьской революции станция перешла в собственность Франции. В 1956 году, семидесяти лет от роду, Трегубов совершил свое первое погружение. На протяжении последующих четырех лет он двенадцать раз опускался на большие глубины, как днем, так и ночью. Я навсегда сохраню память об этом подвижном старике, готовом в любую погоду, в любое время суток сесть в надувную лодку или спуститься в шахту батискафа. Во время погружений он не расставался со своим беретом и термосом, полным кофе, приготовленного госпожой Трегубовой. Блестящий собеседник, он, не отрываясь от своих наблюдений, рассказывал мне разные необычайные истории, причем говорил на ломаном французском языке с сильным русским акцентом и — уж не знаю по какой причине — опускал решительно все артикли.
От него я узнал целый ряд названий, пока мало кому известных, которым в недалеком будущем суждено занять место в ресторанных меню. Благодаря его урокам я научился делить мир морских животных на планктон — крохотные организмы, дрейфующие более или менее пассивно, нектон — активно плавающие
