руля хвостом, и я все это транслировал, а Слепакова оковывала в чеканные звуки. Как мы ненавидели оба эту бобриху – тема отдельная. Современная американская поэзия, за ничтожными исключениями, являет собою именно род безобидного чудачества. «Мой сосед – о, он поэт! Он борется за права лаосцев, каждое утро два часа стоит на голове, зимой и летом ходит босиком и издал недавно книгу «My Conclusions». Почти все обходятся без рифм, почти все пошли по пути Роберта Фроста – то есть сидят у себя на ферме и наблюдают жизнь. Но если Фрост был большим поэтом, чье назойливое фермерство не зря раздражало Ахматову,- эти полагают, что их наблюдения самоценны. Респектабельный американец, опять-таки с добрыми- добрыми глазами, прочел примерно следующее:
– Сижу один.
В окне сгущается тьма.
Кто нальет мне кофе утром?
Вообще большинство его стишков были не длиннее пяти строк, и во всех без исключения речь шла о том, как он сидит у себя на веранде и предается абстрактным умствованиям при виде чего-нибудь в окне. Типа: «Сейчас зима. Темнеет рано. И не пойму, чего больше за моим окном: темнеющего света или светающей тьмы». Ему, наверное, все это представлялось чем-то ужасно многозначным, он явно увлекался в юности восточной поэзией и теперь следовал принципу «великое в малом». Костюм на нем стоил мою годовую зарплату.
Рядом в скромном костюмчике сидел безмерно любимый Кушнер и кротко меня одергивал:
– Дима, не смейтесь. Ваши стихи в переводе наверняка выглядят не лучше.
– Да вы ведь и по-английски понимаете!
– Ну и что же. Лучше пусть стихи пишет, чем вообще… я не знаю… убивает на охоте беззащитных животных…
Американец дочитал свои пять вариантов пейзажа с веранды, и его сменил вежливый японец, одетый не менее безупречно и сдержанный, как самурай. С ним вышел переводчик, тоже японец. Оба синхронно поклонились залу. Следующим естественным шагом стал бы короткий показательный бой на мечах или на худой конец голыми руками, но вместо этого переводчик сказал:
– Господин Укусика-но-тихо (за точность транслитерации не ручаюсь) не только один из самых известных в Японии поэтов. Это еще и глава крупнейшей в стране строительной корпорации.
В зале воцарилось почтительное молчание. Я представил добрый десяток петербургских поэтов, сгоравших от желания перевести стихи главы строительной корпорации, завести с ним знакомство и поехать в Токио с целью обмена поэтическим опытом. Но крупные строители ездят по свету с собственными переводчиками. Глава прочел по-японски что-то длинное и гортанное. Переводчик еще раз поклонился и запереводил. Смысл стихотворения сводился к тому, что господин Укусика-но-тихо чувствовал себя в разлуке с любимой, потому что возвел между ею и собою город. Он возвел сначала стены, потом автомагистрали, потом гаражи,- в общем, он кучу зданий и парков навозводил, и все так подробно, технологически грамотно, что я в какой-то момент не выдержал:
– Александр Семенович! Они же перепутали! Надо срочно спасать положение, ведь этот бедняга переводит проспект его корпорации!
Кушнер выразительно на меня посмотрел и ничего не сказал. Он вообще человек удивительно толерантный.
Апофеоз, однако, наступил, когда на сцену вылез турецкий поэт, проживающий в Англии. Этот колоритный мэн лет пятидесяти, огромный, толстый, волосатый, в очках, с выражением добродушной свирепости на бородатом лице, давно привлекал мое внимание. Я принимал его за латиноса. У англотурка вообще не оказалось переводчика, поэтому транслировать его верлибры на сцену вывали молодого питерца Скидана. Он был примерно вдвое выше и вдвое же худее турка, и они образовали запоминающуюся пару.
Турок читал по-английски, но с таким произношением, что на сей раз я не понял ничего. Закончив, он деловито передал текст Скидану. Тот принялся переводить, и лицо его по мере чтения текста вытягивалось все больше и больше, но, верный долгу, он ни на секунду не прерывал труда:
– Счастье… ушло… к Мехмету,- произнес он. Турок одобрительно кивнул.
– Рассудок… убежал… в соседнюю деревню,- сказал Скидан. Напряжение в чопорном зале росло.
– А мне насрать,- громко сказал Скидан.- Мне улыбаются твои сиськи.
На лице турка изобразилось блаженство. Он сделал руками округлый жест, словно охватывая две дыни. Улыбка сисек повисла в воздухе.
Хохот и бешеные аплодисменты были ему ответом. Турок прочел еще два стиха, в том числе «Письмо из Чечни»,- о том, что у нас есть право на любовь и солнце, а получаем мы одни пули,- такие стихи наших шестиклассников о бедственном положении африканских детей часто публиковались в «Пионерской правде». Но зал был уже куплен. Каждое его сочинение покрывалось овацией. Человек, произнесший «насрать», выиграл поэтический турнир и резко поднял градус общего взаимного уважения.
Вот в этот миг я и понял, что такое поэзия. Поэзия – это, во-первых, когда несколько десятков добрых, безобидных и бесполезных людей собираются вместе, доказывая друг другу всю беспомощность своего искусства. И во-вторых – это когда на вполне официальном мероприятии, посвященном защите прав человека, веселый и толстый турецкий дед говорит «насрать», утверждая приоритет сисек как высшей общечеловеческой ценности.
И страшная догадка поразила меня. Что, если поэзия – это? Не наши, и мои в частности, натужливые экзерсисы, а вот это, простое как мычание, прозрачное как вода, детское восхищение перед миром, и фермерское самонаблюдение на зимней веранде, и защита прав крокодилов? Что, если жизнь – именно в этом, а не в нашем ежедневном преодолении всего, начиная с себя?
На следующее утро, в Москве, подобные мысли меня уже не посещали. Но весь вечер я был счастлив.
Пусть они меня обязательно позовут на следующий конгресс. Я клянусь добросовестно, ни звуком не осложняя и не усовершенствуя оригинала, переводить все их стихи. Только бы еще раз ощутить детскую прелесть существования, не обремененного всем тем, что в России почему-то называют жизнью и литературой.
Дмитрий Быков
Как я нашел кепку Ленина и внука Мандельштама
1. Кепка
В Армению нас с фотографом Бурлаком позвал фонд «Перспектива», возглавляемый одним из самых симпатичных и радикальных местных политологов Арамом Карапетяном. Карапетян резонно полагает, что в Закавказье Россия и Армения нужны друг другу, а больше никому особенно не нужны. Чтобы это как следует понять, им надо познакомиться. Что они будут делать дальше – объединяться в борьбе с наступающим исламским радикализмом, обмениваться акциями, покупать коньячный завод за долги, снимать совместные фильмы,- уже не так важно. Для начала важно после долгой паузы безвременья повидаться и посмотреть друг на друга. Вон Касьянов в Армению уже съездил, чем хуже мы с Бурлаком? Мы, может, еще больше любим коньяк.
Для основательного знакомства с проблемным регионом Карапетян собрал дюжину московских журналистов, отвез их в Ереван, поселил в гостиницу и спросил: что вас интересует? Что хотите, то и смотрите. Водителя мы в случае чего организуем.
Надо вам сказать, что Армения – довольно специальная страна. Всякий побывавший там, хоть в советское, хоть в постсоветское время,- знает, что тут все первое. В крайнем случае второе. Первая по качеству родниковая вода, первое в мире виноделие, возникшее три тысячи лет назад, и даже первый в мире Хам – сын Ноя – тоже хамил не где-нибудь, а в окрестностях горы Арарат. Армения – родина французского шансона в лице Азнавура и нового подхода к симфонической музыке в лице Караяна. Литература американского Юга тоже, слава Богу, придумана Сарояном. Поскольку нигде в мире явно не пьют столько кофе, сколько в Армении,- можно утверждать, что и кофе сначала изобрели армяне, а потом у них передрали латиносы. Но если насчет кофе и шансона можно еще спорить, то насчет кепок все понятно.
Армения есть безусловная и бесспорная родина кепки, поскольку в Советском Союзе светлый облик кавказца складывался из длинного хищного носа, чутко втягивающего запахи окрестных женщин, из козырька кепки-аэродрома и небольшой пирамиды мандаринов, над которой все это нависало. Убедительно шевеля носом из-под кепки, кавказец втюхивал мандарины бледным жителям северных городов. В северных городах людей в больших кепках давно уже было больше, чем на исторической родине. Это называлось «диаспора».
В пролетарской кепочке вошел в советское кино герой Армена Джигарханяна. В кепках ходили персонажи Матевосяна. Нос, кепка, мандарин – по этой триаде безошибочно опознавался кавказский гость; честь изобретения легендарного головного убора оспаривала у Армении Грузия, но грузина как-то легче вообразить в папахе. В чем-нибудь этаком каракулевом. Можете вы мысленно нахлобучить на Шеварднадзе кепочку? Ничто на нем не смотрится, кроме цековского «пирожка». А на Кочаряна запросто.
На самом деле, конечно, пролетарское украшение было изобретено в конце прошлого века в Европе и вошло в моду сначала среди парижских шоферов, в кожаном варианте, а затем среди немецких рабочих, в тряпочном. Но армянину вы этого не докажете. Если лучшие кепки шьют здесь, то их и изобрели здесь, эли? (не так ли?). Все, кого мы спрашивали о происхождении главного кавказского символа, уверенно отвечали: это наше, армянское ноу-хау. И был знаменитый ереванский завод головных уборов, который теперь – комбинат по пошиву одежды на улице Комитаса.
Схватив такси за тысячу драм (армянский аналог пятидесяти рублей, нечто вроде пятиэровой монетки, за которую можно доехать в любую точку Еревана), мы отправились на улицу Комитаса, в центр, в надежде попасть в самое средоточие заветного национального промысла. Там, однако, нам с вечной армянской скорбью в глазах сообщили, что линия, производившая легендарные кепки, закрыта за нерентабельностью. Раньше их шили на весь Союз, и они пользовались огромной популярностью, потому что были, вах, самые лючшие. Но теперь на Союз шить не надо, а вся Армения давно окепочена. Поэтому любимый промысел отдан на откуп местным ремесленникам, многие из которых, однако, занимаются своим делом вот уже по сто пятьдесят лет. Это называется «династия».
– И где найти такую династию?- спросил я без особенного энтузиазма.
– О,- таинственно произнес старый мастер с бывшей кепочной линии.- Есть один мастерская (вероятно, всем известна волшебная способность армян обо всем мужском говорить в женском роде, и наоборот). Он необычный, древний. Лучший в Ереван. Там весь город себе шьет. Улица Киевян, тридцать три. Ехать так, так и вот так,- он извилисто показал, как ехать.
– Скажите, а что же у вас теперь шьют вместо кепок?- поинтересовались мы на прощание.
– Хорошие фуражки камуфляж,- с достоинством сказал мастер.- Тоже кепка, только военний.
Это, в общем, соответствует новой Армении, которая являет собою довольно экзотический синтез латиноамериканской вечно воюющей республики, где ежемесячно происходят военные перевороты,- и восточной царственной лени, знаменитой кавказской неги. Нечто подобное можно наблюдать в Абхазии. С одной стороны – молодые генералы, которые периодически захватывают власть, свергаются, меняют парламент, образуют автономии и пр. С другой – восточный пофигизм и умение радоваться простым вещам вроде винопития и мясоедения; так возникает упоительный синтез, который Лимонов назвал «Войной в ботаническом саду». Конечно, в Армении все это не совсем так – на ботанический сад она не похожа, земля ее камениста,- но войны и политические страсти в ней так и кипят, причем кипят лениво, тяжело и душно, как кофе в джезве (уж джезву-то точно изобрели армяне). После Карабаха, который на сегодняшний день так и не имеет ясного статуса и превратился, по сути, в абсолютно авторитарный, почти никем не признаваемый режим, здесь мало верят в революции, войны
