и национально-освободительные движения; почти все борцы за свободу Карабаха давно сбежали оттуда в ужасе от того, что получилось. Однако в самом Ереване действуют 142 политические партии, и некоторые из них здесь называют «партиями запорожского типа» – не потому, что в них присутствует запорожская вольница, а потому, что весь их состав способен разместиться в одном «Запорожце». Эта модель по-прежнему популярна в Ереване.
…Некоторое время мы поплутали так, так и так, но наконец вырулили на Киевян, где отыскали дом 33. «Нарушаю!- с упоением кричал водитель Жора, чудом ориентируясь в ереванском автомобильном хаосе.- Опять нарушаю!» Наконец мы высадились у скромного полуподвальчика, спустились вниз, и я обомлел.
В небольшой, жарко натопленной мастерской (включены были четыре обогревателя) стрекотало пять старомодных машинок, пахло кофием, а вся стена – метра эдак четыре на шесть – была завешана кепками любых фасонов и разновидностей. Я никогда не видел столько кепок в одном месте. Тут были восьмиклинки и «аэродромы», кожанки и пестрые тканые кепочки в духе Олега Попова, с козырьками и без, с пумпончиками и пипочками, ленточками, узорчиками и даже ушами. Тут были кепки на всякий вкус, от парижского до зюгановского, от эстетского до пролетарского,- и хозяин мастерской Размик Аракелян с важностью и удовлетворением оглядывал потрясенных гостей.
– Кофе?- важно спросил он.
Сколько шьют в Армении кепки, столько занимаются этим делом мастера Аракеляны; нынешний Аракелян шьет их ровно сорок лет, с 1962 года. Навыки передал ему отец, а тому – его отец, великий эриванский кепочник, шивший подарок Ленину.
Когда Ленин впервые появился перед народом в кепке – история умалчивает, потому что толком не знает. До эмиграции его любимым головным убором был котелок, в котором он и показывался на людях в пятом году. И даже в седьмом его еще видели в котелке. В Париже его несколько раз видели в канотье – соломенной шляпе, не особенно шедшей к его крупному лысому лбу. И только в Германии Ильич с кепкой наконец нашли друг друга: он подхватил эту моду у немецких рабочих. В семнадцатом вождь вернулся на Родину другим человеком: он уже не расставался с приплюснутой кепочкой, в ней позировал фотографу (в парике, без бороды), в ней прогуливался по Кремлю. Несколько кепок вождя хранятся в Горках. Он любил фотографироваться в этом непритязательном головном уборе. И в самом деле, Ленин дооктябрьский – теоретик, публицист, создатель бессмертного «Материализма и эмпириокритицизма» – совсем не то, что Ленин в 1918 году, руководитель первого в мире рабочего государства, деловитый суетливый менеджер, вечно путающийся в папках на собственном столе. Ленину до «Государства и революции» шел котелок, но Ленин времен «Очередных задач советской власти» прямо-таки сросся с кепкой, стал немыслим без нее. Она запечатлена во всех памятниках, а в некоторых даже дважды: одна кепка у Ленина на голове, другая зажата в энергично жестикулирующей руке. Вероятно, на случай, если свалится первая.
Есть даже специальная модель, именуемая «ленинкой»: в ней-то Ильич и приехал в Россию в 1917 году. Это мягкая кепка с небольшим козырьком и тесьмой, теплая, рассчитанная на осенне-зимний сезон. Трудящиеся всего мира знали, что Ленин носит именно такую. И в Закавказье об этом знали тоже.
Армения входила в состав Закавказской республики, добровольно присоединившейся к Советскому Союзу. Старый кепочный мастер Аракелян решил сшить Ленину подарок. Он знал, что скоро из Эривани поедет в Москву большая делегация. Что можем мы подарить, обитатели скудной земли? Говорят, армянин пришел к Богу последним, и Господь, раздав все более наглым и напористым, кинул армянину вместо территории горсть камней: как хочешь, так и возделывай. Одна девочка из нашей группы, пожелавшая в своем тосте, чтобы экономика Армении была такой же богатой, как ее плодородная земля,- долго не понимала, отчего принимающая сторона так бешено зааплодировала. Так что мы можем подарить? Виноградное вино? Но Ленин не пьет виноградного вина… Козьего сыра? Но кто знает, понравится ли Ленину сухой и острый козий сыр? Барашка? Но как довезти Ленину барашка? Да и наверняка он тут же отдаст его детям, он все отдает детям… Надо сшить Ильичу кепку, сказал старый мастер. Никто лучше нас не сошьет ему кепку. Кепку он не отдаст детям.
И мастер шил.
Мастер знал, что у Ленина огромная голова, в которой помещаются все мысли о трудящемся народе. Он знал, что у Ленина могучий лоб, крупный затылок человека, привыкшего думать о последствиях,- кепку надо шить большую. И ее надо сделать теплой, потому что в Москве холодно. В козырек надо зашить твердого картона, подкладку сделать шелковой, а верх соорудить из лучшего сукна. Мастер вкладывал в эту кепку все свое искусство и всю любовь к далекому Ленину, потому что Ленин должен был надеть закавказский подарок – и все сразу понять про армянский народ. Про армянские проблемы и беды, выносливость и утеснения, и древнюю православную веру, и горские упрямые нравы. Это был подарок со смыслом. Ведь путь к мозгу Ленина лежит через кепку. Пусть он поймет, как мы хотим дружить с Россией и как нам нужно, чтобы он про нас помнил.
Но пока собиралась делегация, и пока решался вопрос об ее составе, и пока мастер шил кепку – Ленин умер. И головной убор, таящий в себе всю правду о Закавказье,- так и остался висеть на стене мастерской.
Мастерская переезжала множество раз. В конце концов она обосновалась в полуподвальчике на Киевской улице, и кепка, всегда висящая отдельно, заняла почетное место на особом гвозде. Ее никому не дают примерять – она предназначена для одного, который наденет ее и сразу все поймет про решение проблем Кавказа. Может быть, если в Армению приедет руководитель России или генеральный секретарь ООН, ему дадут таинственный головной убор. И он озвучит наконец рецепт древнего мастера – совет, как всех примирить и сделать богатыми.
Но Путин пока не едет, да она и мала ему, наверное.
– Какой модел вы хотите?- учтиво спросил меня Размик Аракелян. На шее у него висел сантиметр, и сам он был похож на грустного королевского портного из сказки. Вокруг хлопотали его неутомимые подданные.
– Сшейте мне ленинку, пожалуйста. Может, я тоже что-то пойму. А это долго?
– Это недолго,- строго сказал мастер.- Я сошью ее при вас. Садитесь, пейте кофе.
– Снимать можно?- спросил Бурлак.
– Почему нет?- пожал плечами Аракелян.- Тайна нэ в том, что дэлаешь. Тайна в руках, это нэ снимается.
И он стремительно обмерил мою голову своим древним сантиметром, и белым мелком наметил выкройку на куске лучшего сукна, и в мгновение ока сшил кепку, и стал подвергать ее средневековым процедурам: напялил на какой-то деревянный древний прибор («Наш инструмент, семейный, антиквариат теперь») и принялся растягивать, потом на другом приборе разглаживал, и я со священным ужасом слушал, как тяжело поворачиваются и скрипят деревянные шестерни. Он обдавал кепку водой и гладил ее утюгом, обшивал лентой и приминал,- и ровно через сорок минут вручил мне чуть уменьшенную копию той, что висит на прочном стальном гвозде, в стороне от прочих, на стене его ателье.
– Наденьте,- сказал он повелительно,- и вы почувствуете.
Было бы неправдой сказать, что я сразу понял решение всех проблем Закавказья. Но кепка потомственного мастера Аракеляна, безусловно, сильно подняла мое настроение. Первая моя мысль была о том, что прекрасно уметь что-нибудь делать как следует. Впрочем, я всегда это понимал. Вторая мысль, пришедшая через кепку, была о том, что распад СССР ничего в нас по большому счету не изменил.
– Прекрасно,- сказал я.- Спасибо, Размик.
– Приходите,- кивнул он и не взял денег.
Теперь я вполне могу изображать лицо кавказской национальности, поскольку нос у меня есть и так, а мандарины я могу купить у другого лица кавказской национальности. На армянина я в этой кепке похож гораздо больше, чем на Ленина. И не сказать, чтобы меня это огорчало.
2. Внук Мандельштама
После моего чудесного преображения фотограф Бурлак захотел себе штаны.
– Прикинь,- повторял фотограф, известный своей прижимистостью.- С тебя за кепку денег не взяли, а с меня не возьмут за штаны. Ну, может, штаны чуть побольше кепки. Но все равно возьмут немного. Потом, я гость. Может, мне Рафаилыч это устроит (так Бурлак с первого дня ласково называл принимающую сторону, то есть политолога Карапетяна). Нет, я понимаю, конечно, что они люди небогатые. Но и бедный фотограф тоже человек небогатый. У меня дочь только что родилась.
Я уже привык к разговорам фотографа Бурлака, составляющим неотменимый фон всех наших совместных поездок. Я уже знаю, что говорит сам с собою он главным образом о деньгах, еде, одежде и прочих бытовых проблемах, прикидывая возможные выгоды. Фотограф Бурлак любит свою семью и желает ей процветания.
– Штаны,- бормотал он, сидя перед телевизором в гостинице.- Прикинь, штаны. Прямо при мне пошьет. Сто пудов, тут дешевле, чем в Москве. Заодно я сниму. А ты напишешь, что этот мастер шил когда-то штаны Ленину. Прикинь, ему реклама, а тебе репортаж.
Измученный этими разговорами, я предложил подарить Бурлаку кепку.
– Что мне кепка,- печально сказал Бурлак.- Я не Лужков, чтобы в кепке. А штаны – прикинь, штаны! Я приезжаю, а Наташа спрашивает: Максим, откуда у тебя штаны? А я говорю: мне это пошил потомственный армянин, он занимается этим делом сто пятьдесят лет, они из чистой овечьей шерсти, собранной на Арарате.
На третий день я не выдержал и сдался. Мы позвонили Аракеляну и узнали, где работает его друг, занимающийся пошивом брюк. Мастерская находилась в старой части города, опять в полуподвале. Радостный Бурлак на всякий случай прихватил побольше пленки, и мы поехали.
Здесь тоже работали рефлекторы и суетились закройщики, и пахло кофе и крепким армянским табаком «Гарни», а в правом углу над портняжными принадлежностями стоял Осип Мандельштам.
Никогда в жизни не видел я такого сходства.
– Ты видишь?- спросил я у Бурлака.
– Чего?
– Вон там, в углу…
– И что?
Закройщик обернулся к нам, слегка запрокидывая голову и дружелюбно изучая из-под век. Он был невысок, щупл, неестественно прям и горбонос. В рыжеватых его волосах отчетливо видна была ранняя лысина – умная, со лба. Он надел дешевые очки:
– Что хотите, друзья?
– Желательно бы штаны,- просто объяснил Бурлак. Закройщик, не говоря ни слова, спокойно подошел снимать мерку с нового посетителя. Он доставал Бурлаку примерно до груди.
Бурлак, конечно, профессионал, но не настолько, чтобы Мандельштам шил ему штаны. Не в силах выносить это нечеловеческое зрелище и борясь с желанием попросить автограф, я отвернулся и принялся припоминать разные детали мандельштамовского облика. Сходилось все: длинный ноготь на мизинце, манера запрокидывать голову, несколько верблюжий профиль, неловкость, прямизна осанки… и это дружелюбие, которое он излучал, несмотря ни на что… Курит: надо еще посмотреть, как он курит.
– Как будем шить?- спросил он, закуривая, и я пошатнулся: глубоко затянувшись, он сбросил пепел за левое плечо.
«Пепли плечо и молчи: вот твой удел, златозуб». Если у него еще и золотые зубы, это все. Такой полной аналогии не выдумал бы никакой фантаст. Разумеется, он пишет стихи. Почему он портной? А почему нет? В конце концов, отец Мандельштама имел дело с кожами, сам Мандельштам множество проникновенных строк посвятил визиткам, и шубам, и портняжному мастерству… Мандельштам бывал в Армении, отдыхал на Севане. Когда, о Господи, когда? Тридцатый год? Тридцать первый? Кажется, тридцатый… Где он был? Проезжал ли через Эривань? Да, естественно; и был в Аштараке, и ездил по Алагезу… Но он был тут с женой; можно ли предположить, чтобы при живой жене… Однако ходил же он к Ваксель, и ничего, не угрызался даже особенно… Вот он о чем-то болтает с другой закройщицей: воробей, в чем душа держится, но отвешивает какие-то комплименты, и никакого этого хваленого барства, и
