-- Опасно, государь, -- попытался отговорить Митридата Фрасибул, один из приближенных, эйсангелей [89]
, ведавший царской канцелярией, -- римляне бьют весьма метко.
-- Ты за чью жизнь больше опасаешься, Фрасибул? -- насмешливо ответил царь, -- или ты считаешь, что царю пристойно прятаться в нору, как этом ублюдку, Никомеду?
Определенно, лично отваги повелителю Понта было не занимать, еще в юности он перенес множество испытаний. Лишенный из-за козней властолюбивой матери и опекунов возможности законно наследовать трон отца, Митридат много лет провел изгнанником. Эти годы не прошли даром, они придали ему твердость и решительность. Многочисленные друзья, обретенные вне стен дворца, развили и закалили его ум, воинские умения. Будущий царь познакомился со многими науками, обучился в большей или меньшей степени двадцати двум языкам и наречиям. Не менее многочисленные враги, заронили в его душе семена коварства и жестокости, которые впоследствии проросли и принесли обильные плоды.
Этот сорокашестилетний муж, высокого роста и могучего телосложения, стоящий сейчас на террасе Нижней Агоры и облаченный в чешуйчатые парфянские доспехи, пережил множество побед и поражений, походов и пиров. Греки видели в нем одновременно и утонченного эллина-македонянина, потомка Аргеадов [90]
, и свирепого варвара. Персы и прочие азиаты, напротив -- мудрого азиатского правителя, потомка Ахеменидов[91]
, и бескомпромиссно-жестокого, надменного эллина. Его жены подарили своему мужу и повелителю нескольких сыновей. Старший, Ариарат, был посажен отцом на царство по Каппадокии. Второй сын, Махар, воевал с Суллой в Греции. Третий, двадцатилетний Митридат, разбитый недавно римлянами, сейчас находился с отцом, как и четвертый, любимый сын, одиннадцатилетний Фарнак.
К царю подвели коня. Митридат взлетел ему на спину с легкостью ловкого юноши, несмотря на тяжесть длинного, до колен, доспеха. Царь и его конная свита двинулись по главной улице Пергама, круто спускающейся вниз по склону холма к Южным воротам. Впереди царя ехал Тиссаферн, невозмутимый перс, начальник царских телохранителей. Чуть отстав, держался царский щитоносец, а за ним прочие приближенные, телохранители, сыновья и стратег Таксил.
Таксил уцелел в минувшей битве, в которой значительно меньше повезло Диофанту и уж совсем не повезло Менандру. Горячий начальник конницы был убит. Диофант же до последнего пытался с мечом в руке восстановить порядок в бегущих без оглядки, в ночь, войсках и дать отпор врагу. Он спас царевича, но сам был тяжело ранен, и лишь чудо помогло наиболее преданным воинам вынести полководца с поля боя. Вернее бойни. Римляне просто рассеяли сорокатысячную армию. Без счета воинов осталось лежать мертвыми в сожженном лагере на берегу реки. Те, кто уцелел, бежали кто куда, без всякого порядка и даже, если остались живы, дезертировали, были потеряны для войска. В Пергам вырвалось не более пяти тысяч человек. Диофант был в беспамятстве и личные врачи царя, а так же местные лекари, которыми так славился Пергам, боролись за его жизнь.
Возле ворот царь спешился.
-- Шлем, -- Митридат снял тиару и протянул приближенным.
Ему подали войлочный подшлемник и богато украшенный шлем с маской и нащечниками.
Царь поднялся на башню и подошел к зубцам, частью поломанным, не обращая внимания на то, что временами совсем близко с гудением пролетали каменные ядра и сотрясали стену, расшатывая кладку. Бдительный Тиссаферн держался рядом, готовый при малейшей опасности оттолкнуть царя или закрыть своим телом. Среди воинов на башне пошел ропот: 'Царь! Сам царь здесь!'
Митридат взглянул вниз, где монотонно бухал таран, который все же был построен римлянами, несмотря на первоначальный порыв Фимбрии оставить ворота Пергама в покое. На винее этого тарана, укрытой на этот раз мокрыми кожами, явственно виднелись следы попыток сжечь ее, разрушить камнями или бревнами. На вид таран был прочнее первого, остатки которого, загородившие подъездное пространство, были успешно убраны под прикрытием баллист, но и он держался из последних сил, треща под ударами, которые обрушивали на него сверху защитники. Ворота, свое наиболее слабое место, понтийцы защищали с особенным рвением. Как и предполагали механики Фимбрии, понтийцы уже заложили ворота изнутри камнями и подперли несколькими здоровенными бревнами. Привратная башня выдавалась из крепостной стены далеко вперед. К западу, стена стояла на очень крутом склоне и римляне почти не посягали на нее. Зато восточная стена, имевшая сложную, изломанную линию, с несколькими выступами, была более доступна. С башни восточная стена просматривалась на большом расстоянии, и хорошо было видно, что римляне развили здесь кипучую деятельность, которая приносила плоды.
По меньшей мере, в трех местах из внешней облицовки были вытащено несколько крупных камней. Камни, сложенные без скрепляющего раствора, подавались наружу уже в процессе проворачивания меж ними стальных буров. А после вытягивания буров упряжками волов, образовывались крупные каверны, кладка перекашивалась и начинала осыпаться. Пространство между двумя кладками, заполненное щебнем, было усилено дубовыми балками. Одну из таких балок смогли вытащить римляне, и в этом месте стена грозила вскорости совсем обвалиться.
-- Спешат, -- проговорил царь, ни к кому конкретно не обращаясь.
Фрасибул, кашлянув, осторожно сказал:
-- Большую часть запасов хлеба в округе мы сумели свезти в город. Римляне, должно быть, уже разведали это и понимают, что скоро им будет не прокормиться.
-- Да, прокормить такое войско тяжело...
Царь повернулся к человеку в неприметной одежде, персидского кроя, стоявшему среди приближенных, поголовно облаченных в доспехи, один другого ладнее и богаче.
-- Тяжело прокормить, если только подлые вифинцы не распахнули свои ворота римлянину и шлют теперь ему один обоз за другим. А? Что скажешь, Киаксар? -- Митридат протянул руку, указывая на человеческие фигурки, копошащиеся у осадных машин и приспособлений, -- шлемы-то не римские!
Практически у всех понтийцев, особенно живущих в городах, в жилах текла смешанная греко-персидская кровь. Чистокровные эллины называли таких полукровок 'миксэллинами'. Впрочем, чистокровных теперь было всего ничего. Великий царь Александр, оставивший сей мир двести тридцать семь лет назад, положил начало смешению народов, создавших новую культуру, доселе невиданную, не эллинскую и не азиатскую, вобравшую в себя все хорошее и плохое, все высокое и низкое от миллионов людей, живших в границах его царства. Великий македонянин, вместо того, чтобы огнем и мечом насадить повсюду привычный грекам
