дифирамбы спартанскому воспитанию, которое долгие годы было для них идеалом, вдруг повернули на сто восемьдесят градусов и начали обвинять нацистов за то, что они проводили в жизнь эти принципы в наше время!
Я молчал, вспоминая ничем не спровоцированную кровавую расправу, учиненную спартанскими юношами над завоеванным народом илотов, что для победителей стало просто спортивной игрой, а также о других извращенных вкусах, нарочно прививаемых им в этом самом оригинальном из всех обществ древнего мира. Мне все меньше нравилась догадка, что Блейн мог оказать влияние на Джонни.
— Мне говорят, что во всем мире дикари никогда не бьют детей, — продолжал развивать передо мной свои взгляды Блейн. — Но разве это доказывает, что цивилизация и дисциплина — это одно и то же? Только женщины распространяли идею, что сильный должен пощадить слабого, потому что они сами всегда были слабым полом. Из этого источника и исходит вся мутная белиберда о демократии и гуманизме.
Я уселся на жесткий стул с прямой спинкой и предался размышлениям о том, как мне выудить правду из этого человека, который углубился в дебри какой-то диссертации о древних спартанцах, когда ему задали несколько простых вопросов.
— Вы знаете Мориса Шарпантье, не так ли?
— Шарпантье? — переспросил он, и кожа на его наморщенном лбу задергалась, как у актера, словно он действительно предпринимал громадные усилия, чтобы все припомнить. — Ах да! Речь идет о молодом французском офицере, который пристал ко мне на улице в Риме. Он, конечно, более интеллигентен, чем большинство солдат. Он читал мои книги и узнал меня в лицо. Отчасти благодаря ему я оказался здесь, в этой глуши.
— Это он предложил вам сюда приехать?
— Нет. — Покрытые никотином пальцы беспокойно теребили край одеяла на коленях. — Просто он упомянул название долины Тор во время нашей встречи в Риме. Он сказал, что намеревается туда поехать, и я тут же подумал: шотландское нагорье! Какое идеальное место, чтобы…
— Спрятаться?
— Мой дорогой сэр! — Блейн опять щедро, вовсю улыбался. — Мне не от кого прятаться, уверяю вас.
— Вот в этом и состоит интересующий меня вопрос, — резко возразил я. — Так вам не нужно скрываться?
— Никаких обвинений на законном основании нельзя выдвинуть против меня, — сказал Блейн и нервно заерзал в кресле. — Я никогда не вел радиопередач с радиостанций стран-участниц гитлеровской оси. Я никогда не продавал им секреты военного характера. Они могут упрекнуть меня только в одном: в том, что я продолжал жить в стране — участнице оси, в Италии, и после того как Соединенные Штаты вступили в мировую войну. Я на самом деле ответил отказом на любезное приглашение нашего посольства помочь мне выбраться из страны после объявления войны. Но я сделал это только по состоянию здоровья. Я человек слабый, и длительное путешествие не могло пойти мне на пользу. Я им все это изложил с предельной ясностью. У них не могло быть никаких сомнений в отношении моей лояльности к своей стране. И когда я все же покинул Италию и решил переехать в Англию, у меня не возникло никаких проблем с получением заграничного паспорта. Все это свидетельствует, что ко мне нет никаких претензий, не правда ли? Но до меня дошли слухи, что эти отвратительные американские газеты публикуют кучу клеветнических статей о моей персоне. И это называется свободой печати! Фактически это патент… патент на убийство человека. Если бы у меня хватило средств, я непременно обратился бы в суд.
— Отрицаете ли вы, что находились на дружеской ноге с фашистами в Италии и вишистами во Франции во время войны?
— Это были чисто социальные контакты, — вежливо ответил он. — Их также поддерживало множество американцев, англичан и французов. В конце концов нельзя бросать своих старых друзей только из-за несогласия с их политическими взглядами, не правда ли? Это отдает доктринерством и отсутствием цивилизованности. При таких условиях общество просто не может существовать.
— Если вы ни от кого не скрываетесь, то почему живете в таком неприступном месте? — спросил я.
Опять у него на губах заиграла жеманно-сладенькая улыбочка.
— Существует большое различие между глаголом «прятаться» и выражением «залечь на дно». Именно это и произошло. Я залег на дно в ожидании, пока все успокоится. Тогда я вернусь в Америку.
Вероятно, заметив скептическое выражение в моих глазах, он продолжал уже более настойчиво:
— По вашему мнению, все это не уляжется? Вы думаете, меня не примут дома? По своей молодости вы можете придерживаться такого мнения. Но это, конечно, пройдет… Все проходит, все… Я даю своим соотечественникам три года на то, чтобы они забыли обо всем, что было в прошлом. Максимум — пять. После этого срока я вернусь на родину. Там меня встретят как героя, и я буду жить счастливо до конца своих дней.
— А вы на самом деле хотите вернуться?
По правде сказать, такое его желание меня сильно удивило.
— Я начинаю скучать по цивилизованным, покрытым никелем котлам для приготовления мяса в высокомеханизированном обществе.
Теперь он чувствовал себя вполне в своей тарелке и демонстрировал болезненную болтливость человека, прожившего немало недель в полном одиночестве. Я не мешал его болтовне, надеясь, что после длительных разглагольствований он позволит себе какую-нибудь важную для меня оговорку.
— Вы только представьте себе. Переносные радиаторы. Черешня в январе, мороженое к завтраку, собственный морозильник, готовящий лед, — все эти вещи очень редко встречаются сейчас в Европе, — только на «черном рынке». Я просто без ума от них. Я подсчитал, что проживу еще около сорока лет. Это означает, что на моем веку произойдут еще по крайней мере две мировые войны. Я предпочитаю наблюдать за ними, находясь в полной безопасности по другую сторону океана. Им не одурачить меня своими митингами в защиту мира и международными конференциями. Я помню Женеву! Будет еще немало других войн. Война — это одна из немногих оставшихся в мире честных вещей, и к тому же она требует мужества. Остановить войну — все равно, что попытаться остановить ветер.
Я навострил уши. Я уже слышал эту фразу от Джонни. Неужели он позаимствовал ее у Блейна?
— Вы на самом дело уверены, что люди так быстро обо всем забудут? — мягко, едва слышно произнес я, чтобы мой комментарий придал ему убежденности и не отвлекал от главного направления мысли.
— Очень многие захотят забыть об этом! — с чувством произнес он. — Новое поколение мальчиков и девочек устало все время слушать о войне, для которой оно еще не созрело; спекулянты хотят, чтобы все забыли, откуда у них взялись деньги; и те, кто тайно выражал симпатии с идеями стран-участников гитлеровской оси. Даже солдаты захотят все скорее позабыть, но в силу прямо противоположных причин. Эта война скоро превратится в старую игру, во вчерашнюю газету. И в новом послевоенном мире найдется место для Уго Блейна, как и в довоенном. Маятник теперь качнулся в мою сторону, и я постараюсь этим до конца воспользоваться, — до тех пор, пока не разразилась новая война.
Конечно, произойдут кое-какие незначительные изменения. Ярлык «фашист» не замелькает вновь, и к нему будут прибегать различные профессора с претензией на респектабельность. Как и другой — «коммунист», насколько я понимаю. Но идеи, скрывающиеся за этими словами, будут продолжать свой непобедимый марш вперед, правда, под другими названиями. Двадцатые и тридцатые годы продли под эгидой «розовых гостиных». Несомненно, сороковые и пятидесятые пройдут под эгидой коричневого цвета Чайных столиков, — нет, не наглого, темно-коричневого Цвета штурмовиков, а приятного, мягкого, даже с бежевым оттенком.
— А почему в таком случае просто не желтого? — воскликнул я.
Но Блейна уже понесло, и он упивался собственным красноречием.
— Вы уже можете встретить их на очень важных постах. Пройдитесь по Пятой авеню в час коктейлей, и, вероятно, вы встретите там немало коричневых оттенков чайного столика, которые немало бы удивили своих друзей, надев настоящую коричневую униформу, если бы только Гитлер выиграл войну. В таких странах, как Норвегия и Франция, которые были оккупированы Германией, эти коричневатые поторопились и вышли в своем истинном одеянии. Вот почему у них было столько неприятностей. Но Америка не была под оккупацией. Поэтому можно только подозревать о существовании таких лиц в Америке, но этого нельзя
