доказать, и никто об этом никогда не узнает. А они всю свою жизнь будут любоваться собственной виной, которая будет доставлять им тайное развлечение, как это бывает у любителей адюльтера, особенно среди женщин.
— Вы набросали свой портрет художника собственной рукой? — спросил я.
— Попробуйте-ка это доказать! — весело прокудахтал Блейн. — В демократических странах суд настаивает на предоставлении законных норм свидетельских показаний, а против меня нет никаких улик. Только газетный треп. Все это уймется. Я вернусь в Америку даже раньше вас!
— Так скоро?
— Вполне вероятно. Если этого не произойдет, то я попрошу вас передать от меня записочку моему издателю. Мне сейчас позарез нужны деньги. Сообщите ему, что я работаю над новой книгой, которую закончу через месяц с небольшим. В ней нет ничего о войне. Это — философский анализ греческой политической теории. Слегка, конечно, антидемократический, но совсем не противоречивый. Некоторые мои прежние книги были гораздо более критически настроенными против американской демократии, но они до сих пор там пользуются спросом. Во всех американских критических рецензиях обязательно упоминается мое имя с большим ко мне уважением, даже теми авторами, которые не согласны с моими идеями. Я могу продемонстрировать вам несколько примеров.
Он начал передвигать лежавшие на столе газеты.
— Не беспокойтесь, — сказал я. — Я готов поверить вам на слово. Даже если бы у меня было свободное время, я вес равно не стал бы передавать вашу записку издателю. Но я уверен, что ваша будущая книга будет пользоваться громадным успехом, так как мы, американцы, проявляем мазохистскую тенденцию раболепствовать перед теми философами, которые злоупотребляют нашей цивилизацией, если только они это делают с достаточной эрудицией и нахальством. И я уверен, мы продолжим в том же духе даже сейчас, когда наша презираемая всеми индустриализация немало сделала, чтобы урвать для нас несколько мирных и цивилизованных десятилетий из мрака будущего. Однако здесь нет никаких свидетелей, поэтому вы можете вполне удовлетворить мое любопытство и сказать мне правду: именно вы были сердцем и душой немецких и итальянских фашистов, правда, при этом оставаясь в белых перчатках. Не так ли?
Он опять жеманно улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:
— Разве?
Я поднялся и поглядел на него с высоты своего роста:
— Для меня вы хуже тех невежественных скотов, которые составляют костяк фашистского движения в любой стране. Вы хуже тех опрометчивых глупцов, которые на самом деле вещали на радиостанциях стран-участниц гитлеровской оси. У вас есть ум, вы получили солидное образование, но и то, и другое вы использовали ради достижения извращенных целей. Вы отравляете сознание своих читателей, особенно молодых, таких как Джонни Стоктон. Все это отвратительное кровопролитие рождается из вашего воздушного нигилизма, — это результат его воздействия со стороны других, более второстепенных лиц, со стороны журналов и газет, воздействия на не получившие достаточно духовной пищи недисциплинированные умы, на такие, каким обладал и сам Гитлер. В двадцатые годы ваш анализ нашей пустоты и вульгарщины мог показаться вполне убедительным. Казалось, что вы выступаете за сохранение высших ценностей, возвышающихся над нашими пошлыми жизнями, которые мы тратим на накопительство и делание денег в поте лица своего. И вот, когда немцы, эти люди, которые всегда отличались педантичностью, вняли вашим концепциям и довели их до логического конца, то все закончилось Бухенвальдом и Дахау — а это было куда отвратительнее всего того, в чем вы Нас осуждали до этого. Ваши книги могут причинить куда больший ущерб, чем тысячи немецких штурмовиков. И мне противно думать о том, что вы выйдете сухим из воды, в то время как негодяи куда более мелкого калибра будут осуждены и наказаны, и здесь никто ничего не в силах поделать!
Блейну, казалось, доставляли удовольствие мои обвинения. Вероятно, он уже расстался с мыслью, что еще облагает властью над умами людей.
— Значит, вы согласны со мной, что никто не вправе меня тронуть? — Вновь у него на губах заиграла жеманная улыбочка. — Просто я был чуть мудрее остальных, — несчастные Гамсун [6] и Паунд [7]! Думаю, что всех их сейчас густо мажут коричневой краской. Но только не Уго Блейна!
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно.
Ну, по-моему, я вдоволь наигрался со своей рыбкой. Пора было подводить ее к берегу.
— Предположим, какой-то человек, откровенный фашист и нацист, разыскиваемый полицией, является к вам и просит вас защитить его, опираясь на тот скромный, совершенно легальный нацизм, который вы проповедуете в ваших книгах. Вы ему окажете такую помощь? Поможете ли вы ему бежать?
Блейн весь содрогнулся.
— Вы принимаете меня за отъявленного дурака? — вспыхнул он, проявляя не свойственный ему темперамент. — Никогда! Я обязан немедленно передать его в руки властей. И я должен рассматривать его печальное положение как посланную мне Богом возможность лишний раз доказать свою лояльность перед своей страной и тем самым прекратить эти глупые пересуды о моих симпатиях к нацизму. Если бы такое произошло, то я тут же отправился бы обратно в Америку, и не стал бы здесь ждать в течение трех или пяти лет. Никто не имеет права подозревать меня в чем-то после столь яркой демонстрации патриотизма!
— Значит, вы отказываете в лояльности даже тем, кто стоял рядом с вами?
— Со мной рядом никто не стоял. У меня нет веры, нет собственной страны. Я философ, а не политик. Политика — это спятившая философия. В конечном итоге ни одна сторона не выигрывает идеологические войны. Вы говорите о «тех, кто стоял рядом», и о «лояльности». Какие замечательные клише! Лояльность пригодна для дикарей и детишек, а не для взрослых мужчин.
Он посмотрел на меня, видимо, испытывая ко мне личную злобу. «Почему все вы, здоровые рыжеватые, крепкие люди, всегда лезете со своими тошнотворными сантиментами?»
— Как вам, слабым недоноскам, повезло, что мы такие. Иначе вам никогда бы не пришлось принадлежать к «немногим избранным». Жесткий цинизм — вот что заменяет вам физическую силу. Доктор Геббельс являет собой в этом отношении разительный пример.
— У него был очень неординарный ум, — возразил Блейн очень серьезно. — Как и у меня.
— Достаточно ли он незауряден, чтобы объяснить мне, как здесь очутилась вот эта бумажка? — спросил я его, помахав у него перед носом сложенным листком.
— Як нему не имею никакого отношения! — упрямо воскликнул он.
— Но я нашел его в вашем доме, в коридоре, возле задней двери.
— Любой мог подбросить этот клочок бумаги и сделать это без моего ведома. Мальчик из бакалейной лавки в Стрэтгоре. Или полиция.
Я страшно удивился.
— Значит, у вас уже побывала полиция?
— Они явились сюда дня два-три назад. Они искали какого-то пропавшего мальчика… А, наконец я догадался! Именно от них я услыхал его имя — Джонни Стоктон!
Он все превосходно обстряпал. Я чуть не попался на удочку. Но все же заглотил крючок не до конца. Снова мы стали вглядываться друг в друга, словно спарринг-партнеры в поисках бреши в обороне противника.
Потом я заметил:
— Можете ожидать нового визита полицейских, — и очень скоро.
— По какой причине?
— На сей раз исчез не только Джонни. Вместе с ним пропал и Морис Шарпантье.
— Значит, он на самом деле приехал… сюда… как и говорил мне в Риме?
— А вот теперь он куда-то ушел, причем довольно поспешно…
— Шарпантье? — еще раз спросил Блейн, отбрасывая в сторону погасшую сигаретку. — Весьма… странно… весьма.
— Может, он идет по следам Джонни.
Я вышел в коридор. К моему удивлению, я услышал за спиной шарканье его туфель. Я никак не
