не отличалась излишней сентиментальностью. «Позор», — пробормотала она, и Макбейн согласился с ней. «Это позор, — заключил он с такой горечью, какой не было в нем даже в самые трудные времена. Крупное американское издательство, выпустившее немало книг общенационального значения, выбрасывают на рынок, как мешок картошки. Это страшный позор, но я не в силах предотвратить продажу. „Рокланд“ настаивает на ней, и я уже был представлен тому, кто станет моим новым боссом».
Поскольку мы с Йодером тоже были кровно заинтересованы в том, кто станет новым владельцем, я спросил:
— Но им же не может быть немец?
— Макбейн сказал, — медленно проговорила она, — что новый глава — Людвиг Люденберг. Он из Гамбурга, но образование получил в Оксфорде. Так что английским владеет не хуже любого из нас. Люденберг заверил Макбейна, что оставит на месте не только его самого, но и ведущих специалистов, потому что понимает, что они необходимы. — Здесь Ивон остановилась и попросила меня заказать чай, который она разливала, как настоящая английская леди. Собравшись таким образом с мыслями, она перешла к самой неприятной части нашей беседы: — Макбейн сказал также, что новый босс просил его осторожно выяснить, будут ли такие ведущие писатели, как вы двое и Тимоти Талл, пытаться разорвать свои контракты в случае перехода издательства в руки немецкой фирмы.
— Что вы ответили на это? — спросил Йодер.
— Я металась по кабинету и кричала, что не собираюсь шпионить за своими писателями в угоду каким-то заморским торговцам, что писатель — это святое и что мои остаются со мной только потому, что видят, что я действительно так считаю. «Джон, — сказала я, впервые назвав его по имени, — не задавайте мне больше вопросов. Я сгорю со стыда, если дам на них ответ».
— И как прореагировал на это Макбейн? — спросил я Ивон.
— Он дал мне выпустить пар и сказал: «Запомните, что сделка еще не состоялась. Но я уверен, она состоится, и хочу, чтобы переход был мирным. Все боятся повторения неприятных событий, имевших место несколько лет назад, когда одно из крупных издательств обнаружило, что большинство его лучших писателей уйдет, если состоится неугодная им продажа. В итоге сделка сорвалась. Так что немцам важно знать, кто останется, а кто уйдут. Если вы не скажете, мне придется гадать, и если я угадаю неправильно, то вся вина ляжет на меня».
Ивон замолчала, достала носовой платок и призналась:
— Это был самый неприятный момент. Когда я из принципа не стала делиться своими соображениями, он достал список моих писателей и стал поочередно тыкать в имена, спрашивая, остается тот или иной из них или нет. В ужасе, оттого что мне приходится играть роль предателя, я продолжала молчать, но всякий раз кивала, когда он указывал на того, кто собирается остаться, и отрицательно качала головой, когда его палец приходился на того, кто, скорее всего, уйдет.
— И когда он добрался до нас?.. — спросил Йодер.
Она честно призналась:
— Я сказала, что Тимоти Талл как молодой идеалист, очевидно, уйдет, а вы, Лукас, будучи немцем по происхождению и человеком в летах, скорее всего, останетесь. Только про вас, Стрейберт, я не знала, что сказать, но и не была уверена, что смогла бы дать вам совет, если бы вы попросили об этом.
— А почему нет? — спросил я.
— Потому что вы на переломном этапе вашей карьеры. Следующий шаг будет для вас решающим. — Она замолчала, улыбнулась мне и сказала: — И мой тоже. И я тоже не знаю, как поступить.
К моему удивлению, Йодер заявил:
— Миссис Мармелл, как только вы уйдете из «Кинетик», я немедленно последую за вами. Если я лишусь вас, то окажусь чем-то вроде ягненка, брошенного во время бури. — Прежде чем она успела ответить ему, я добавил:
— Я выйду с ним в те же двери.
Наградив каждого поцелуем, она заметила:
— Я привыкла избегать поспешных решений. У вас есть около недели, чтобы сделать выбор. Но, если случится худшее, запомните, что «Кастл» пишется на немецкий манер с начальной буквы «К».
Осенью 1989 года заботы, связанные с двумя моими пишущими студентами, вытеснили из моей головы мысли о судьбе «Кинетик», находившегося в далеком Нью-Йорке. В Мекленберге, как во всяком серьезном колледже, в конце каждого семестра среди студентов распространялись опросники, где они оценивали своих преподавателей. По итогам первого года своего преподавания Тимоти Талл собрал столь благоприятные отзывы, что меня вызвал к себе декан факультета и сказал:
— Стрейберт, похоже, что вы нашли настоящее сокровище в лице этого парня. — И показал мне результаты опроса, которые оказались даже выше, чем у меня. В конце концов он был утвержден моим ассистентом, но при этом декан обратил мое внимание на один факт, который я проигнорировал по той причине, что не хотел, чтобы Тимоти покидал наш колледж:
— Вы должны предупредить Талла о том, что, если он собирается остаться на кафедре, ему следует получить степень доктора и сделать это надо, пока он молод и пока его полностью не захватила карьера писателя. Мне нет нужды напоминать вам, что, если бы вы в свое время не покинули колледж, чтобы получить степень доктора, ваша жизнь сложилась бы совершенно по-другому. Так что повлияйте на Талла в этом плане.
Но, когда я поспешил рассказать Тимоти о том, как я горжусь, что его высоко ценят студенты, его сосед по общежитию сказал мне:
— Он в отъезде. Проводит семинар в Принстоне.
Я проглотил горькую пилюлю: я был рад за Талла, но в прошлом году на эту работу приглашали меня. В этом году подобные приглашения от солидных школ мне уже не приходили.
Другой личностью, занимавшей меня, была недавно прибывшая в мой литературный класс возмутительница спокойствия по имени Дженни Соркин.
Как-то в середине сентября, когда я сидел в своем кабинете, в него влетела нахальная девица лет двадцати в майке с ярко-красной надписью: «НЕ СТОЙ ПРОСТО ТАК! ЧТО-НИБУДЬ ДЕЛАЙ!» С крашеным ярко-рыжим хвостом на голове, она была одета в драные джинсы, а на ногах носила огромные ботинки военного образца. Прежде чем я успел раскрыть рот, она представилась и сообщила, что закончила Брандейс, училась в аспирантуре в Беркли, подрабатывала официанткой в забегаловке в Оклахоме, а прошлый год провела в писательском цехе университета Айовы.
Пораженный ее внешним видом и напором, я спросил:
— Да откуда вы только прознали об этом колледже?
— В некоторых кругах вы пользуетесь высокой репутацией. — Ее слова польстили мне. — Ваша «Цистерна» оказалась близка и понятна кое-кому из нас в Калифорнии и Айове. Я решила, что вы — современный гуру, и принесла вам завершенный роман, который требует небольшой шлифовки. — С этими словами она взгромоздила на мой стол коробку с рукописью, листы которой были гораздо опрятнее, чем их автор.
Не имея представления ни о серьезности намерений девицы, ни о ее способностях, я сказал:
— Я прочту ее сегодня вечером. Приходите завтра примерно в это же время, и мы поговорим.
Вечер был потрачен не зря. Ее роман под названием «Большая шестерка» состоял из глав, рассказывавших о похождениях похожей на автора деревенской девушки из Оклахомы, которой приходится отбиваться от домогательств футбольных звезд в каждом из университетов «Большой шестерки Запада», превратившейся к настоящему времени в «Большую восьмерку», включающую в себя Оклахому, Небраску, Канзас, Колорадо, Миссури, штаты: Оклахома, Канзас и Айова.
Я прочел три эпизода: о закоренелом головорезе из университета штата Оклахома, о парне с привычками бойскаута из Небраски и о чудаке из Миссури, который никак не может решить, быть ему футболистом или поэтом. И в каждом из эпизодов действовала вышеназванная героиня — одна из самых обаятельных, но неотесанных плутовок в современной литературе, которую непрерывно дубасят ее любовники, но которая оказывается умнее любого из них. Писать Дженни Соркин могла, и в постель я отправлялся, сожалея, что у меня нет времени, чтобы узнать, как она преподнесла своих героев из Оклахомы, Канзаса и Колорадо.
