Никто так не любит старинку няню, как архитекторы. Когда они вырастут?
«Через многовековой путь искусства…»*
Горизонт — цирковая проволока, по которой бегают художники, жонглируя вещами.
Горизонт — цирковая арена художников.
Через многовековой путь Искусства, под которым подразумевалось нечто великое, откровение новых идей, оказался мыльный пузырь. Все, что было сделано в Изобразительном Искусстве, была только умелая и неумелая передача эксцессов окружающей нас жизни. Было дивом, когда у человека оказались способности нарисовать бегущего зверя; <не> менее удивительно было хождение по проволоке человека в цирке.
О красоте говорить не приходится ввиду ее удивительной метаморфозы. Тыква прекрасна, Венера прекрасна, рысистая лошадь прекрасна, лягушка прекрасна, Мадонны Рафаэля прекрасны, рязанская баба прекрасна. Прекрасны реки и луга, леса в природе. Через многие века удивлялись все больше и больше ловкому жонглированию Искусства на проволоке, все больше и больше ждут новых номеров метания ножей, ламп, зажженных вокруг головы, жонглеры этому искусству, наконец, обучают животных. Это еще удивительнее21.
<Таково> Искусство цирковых искусников. Но не лучше обстоит дело и в Искусстве художников, <художники> те же жонглеры, но <у них> более сложное метание людьми в картине (композиция на холсте — в цирке композиция в пространстве тех же вещей). Но цирк<ов>ое Искусство не Божество. А Искусство художника Божество, вдохновение (вернее, удушье). Толпа хочет увидеть во что бы то ни стало это вдохновение, откровение. Но вместо откровения получает размалеванную тыкву, высеченную из камня Венеру. Иногда тыква кажется не тыквой, а сущностью, а для художника тыква важна как повод (есть повод у лошадей), хотя в конце концов этот повод все так же <о>кажется тыквой, иногда более зеленой, иногда синеват<ых> оттенков, <что> зависит от темперамента художника22.
Но где же ожидаемое чудо, откровение? Все те же лампы, те же тыквы и Венеры. Все то же и то же. Этого «то же» нагромоздилось столько, что под тяжестью циркового жонглирования лопнула проволока Искусства.
Мы должны теперь, когда выбились из-под хлама обломков вещей, резко выделить разницу между <Искусством и> цирковой композицией метани<я> в пространстве около оси головы метателя вещей искусством всех существующих жонглеров-художников. Искусство — Творчество. Мы должны и уже вышли к этому пути творчества <, пройдя> весь путь от первого дикаря до Рафаэлей и после Рафаэлей, включая сюда всех художников до Кубизма и футуризма. Искусством ремесла <мы уже овладели,> писание портрета не есть творчество, есть только способность, выучка написать <лицо> и украсить его краской, композицией вещей. Формы ни прибавилось, ни убавилось.
Ввиду путаницы в жизни Искусства различий между Искусством-ремеслом и Искусством-творчеством Идея чистого творчества находилась под давлением здравого логического разума, мешавшего вырваться сознанию из вещи к постройке абсолютно новых вещей. Шли многие века, выпучиваясь в уродстве изображения вещей. Самое резкое проявление <идеи чистого творчества> было обнаружено в дни Кубизма, где уже под давлением воли вещи были сдвинуты с<о> своих конструкций, фундамент их был нарушен, и в конце концов вещь была распылена на отдельные единицы. Дальше создавалась уже новая конструкция картины, хоть и из отдельных частиц вещей, но брались он<и> постольк<у>, поскольк<у> это нужно для постройки картины, но не передачи вещи. Картины стали писать не по поводу вещей, а по поводу возникшей концепции живописных диссонансов. Но чтобы выйти Идее, абсолютному творчеству нужно было идти еще дальше, к полному отрицанию природы и рождения <э>ксцес-сов нашей семейной или государственной жизни, <идти,> отрицая все формы, созданные другими Искусствами, как то техникой, архитект<урой>, природой. Мы встретились лицом к лицу с силой мирового творчества, т. е. вошли в русло, в котором должно было бы {растаять} то вдохновение и откровение, <что возникло> при самом начале изображения первых орнаментальных палочек нашим прапрадикарем.
Выйдя на чисто творческий путь, мы творим новые конструкции групповых и одиночных красочных масс. Наше Искусство, как и все другие творческие формы, не рассказывает вам ни о нравственности соседа, не записывает переворот государственного строя, не побуждает к войне, не натравливает <людей> друг на друга, не учит морали, не изображает портретов и т. п. <Наше Искусство существует> как всякое творчество и всякая творческая вещь вновь созданная, <что> изображает сам<ое> себя и говорит за себя. Ей нет дела <до> вашей жизни, т. к. она состав<ляет> сама <по себе> живую форму и живет в жизни. Созданный автомобиль, аэроплан, пушка, дом, дерево равнодушны и холодны — неулыбающиеся формы — к нашему горю.
«Мы — печать своего времени…»*
Найдя новые основания, ведущие нас к непосредственному творчеству, Не устанавливаем больше Искусство на принципе достижения Жонглирования готовыми формами природы или изменения ее форм По вкусу и в силу субъективности веления художника.
Нами осознано, что мир вещей в Искусстве отошел в предание. Мы увидели, что по-за спиною трона академического мышления стоит гряда новых [знаков] законов к миру.
Что установление по ним новых форм изменяет коренным образом отношение к нему.
Искусство шло по следам созданных форм жизни. И что оно всегда подражало и основывало себя на умении подражать или жонглировать ими. Чего не должно быть, ибо воля, творящая формы, выносит их за пределы созданных уже однажды, а если должно — то, очевидно, есть еще формы Искусства, которые господствуют над миром вещей.
Академическому мышлению не представляется возможным существование Искусства без сутолоки нашей личной, семейной или Государственной жизни. [Портному немыслимо шить платье без человека, искусство кройки и шитья основано на скелете человека.] Немыслимо постольку, поскольку оно ремесло Искусства, поскольку основывается на рассказе. Академическое искусство питается результатами фактов обыденной жизни и не может без них существовать, как каждое ремесло. Но есть Искусство выше ремесла.
Но последнее нарождается нами в новых формах Супрематизма.
Искусство создания фактов формы новых конструкций, добавляющи<х> новые расширения нашей осознанности, которое сменяет эпохи.
Смутное желание возвеличить живопись через выражение форм природы или обихода нашей жизни сводилось к уменьшению ее достоинства. И только в очищенном от вещи Супрематизме оно достигает огромной суммы величия своего господства. [Выйдя на путь Супрематизма, живопись впервые получает свободное] поле действия [и сам художник может расширить свободу воли своей сколько ему угодно, это зависит от гениальности его сознания.]
Мы вступаем первыми в соприкосновение с общей творческой силой Мирового творчества. Но не вступаем в борьбу с вещью, ее нет больше, она исчезла как дым, уничтожена. И мы глубоко верим, что достигнем такого же переворота в сознании, и трон академического мышления будет опрокинут новой осознанностью.
Мы верим, что за горизонтом Академизма стоит новый мир, что эпоха в горизонте вещей нашего мышления изменится и что Искусство за горизонтом старого будет Искусством как таковым, на его плечах не будут нагромождаться пассажирами корзины, ящики с багажом нашей жизни. И те из художников, которые
