предупредить! Ты спрячь пока бутылку, а я сейчас Ксюхе позвоню. Она приедет, поможет тебе.
– Да зачем Ксюха? Сам справлюсь. Тут я с Бурлаковым...
– Да подожди ты! Мамка тебе всякие страшилки еще не рассказывала?
– Я бы сказал – показывала.
– Будет рассказывать, не пугайся. Главное, не ори, тихо соглашайся со всем. А я сейчас тебе Ксюху подгоню.
– Да мне вообще-то на работу скоро.
– Дождись Ксюху. Мамку одну не оставляй, понял?
– Понял-понял.
Пока, буду звонить, звони чаще.
Шумный слив воды в унитазе и заполошный крик. Господи, неужели началось? Я быстро сунул бражку в жерло стиральной машины, заткнул простыней, кухонным полотенцем, трусами. Мамка наконец вышла.
– Что случилось, Надежда Борисовна?
Со слезами, музейный нос словно облили кислотой, тянет ко мне указательный палец. Рваная рана, до невероятно белой кости.
– Боль-но. Боль-но, – лепечет, с ужасом глядя мимо меня.
– Как вы умудрились? Обо что? – Я в панике лезу в аптечку, хватаю йод, бинт, все, что попадется. Бросаюсь к ней, ускользающей в затененный уголок.. Ржет! Заливистый издевательский смех. С теми же слезами, с ходуном ходящим, будто избушка на курьих ножках, носом... «Рана» снята с пальца и демонстрируется мне, как дождевой червяк. Господи, на какую туфту я купился!
Слов нет, одни ругательства, но певунья просила не орать на больного. Вымученно улыбаюсь:
– Вы не хотите поспать? Вы же с поезда, устали. А мне на работу. Кстати, Маня только что звонила.
– Звонила, лопата сутулая? Чего хотела? Извинялась?
– Вам большой привет. Извинялась, конечно. Замоталась с этим отъездом. Но сейчас у нее все хорошо.
– Да мне плевать. Давай выпьем по чуть-чуть.
– Нет-нет, я же сказал.
– Как хочешь. Где бутылка?
– Марина просила...
– Да плевать я на нее хотела!
Повертела своим носом-локатором и буквально через минуту обнаружила «объект». Трусы с простынями отлетели к холодильнику. Пиала тут же наполнилась до краев. Такой затяжной одиночный глоток я наблюдал только у Паши Цушкевича, лилипута. Общий вес выпитого уже зашкаливал за отметку «300». Шлагбаум был поднят.
– Иди посмотри, там у тебя кран в ванной сильно течет. Может, это я перекрутила.
Я пошел – я очень щепетилен в подобных вещах. Включил свет и густо выматерился. Зацепленная крюком за вентиляционную решетку, перед моей физией качалась черноватая, отрезанная по локоть человеческая рука. Кровяные пятна вместо ногтей. Муляж, но как искусно сделан!
– Что случилось, зятек? – похоже передразнивая меня, прокричала из кухни мамка.
И вдруг я услышал сдавленные рыдания, а через секунду – вой подстреленной волчицы.
Кажется, спуск начался.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Впрочем, поначалу она говорила достаточно внятно. Мол, о «мертвой руке» ее сын Антон (я и не знал, что у Мани есть брат!) впервые услышал от своей соседки Ангелины Такташовой.
– О какой «мертвой руке»? – спросил я как можно ласковее. – О той, что над ванной болтается?
– То муляж, – высокомерно ответила мамка. – И не перебивай меня.
– «Они совершенно не говорят по-русски Но все понимают». – В последующие полчаса я не проронил ни слова.
Ангелине было за сорок, такая баба-кастрюлька, все в ней клокотало, бурлило, она непрерывно икала, шмыгала носом и похрюкивала. Любила выпить, но не в одиночестве, а с Антоном и с Ленкой, за которой сын ухаживал. Вечерами троица частенько засиживалась на кухне, Антон балдел от рассказов Ангелины о ее лихой колдовской молодости.
– Заслуженная, бля, черная колдунья Липецкой губернии! – хохотнула мамка, опрокидывая в рот очередную пиалу бражки.
Так вот, однажды соседка рассказала о «мертвой руке» – первейшем средстве из обширного колдовского арсенала.
Чтобы заиметь у себя «мертвую руку», нужно было, во-первых, найти труп повесившегося (или повешенного – это не важно) и тайно отрезать у него правую кисть. Во-вторых, эту кисть нужно было правильно обработать. Ее заворачивали в саван и отжимали из нее кровь на манер того, как отжимают белье. После руку погружали в смесь из мелко истолченных мух, тараканов, поваренной соли и перца и оставляли там на две недели. Затем кисть вывешивали на солнцепеке, а зимой ее можно было сушить и на печи, однако печь в таком случае топили исключительно папоротником.
«Мертвую руку» использовали как своеобразную магическую свечу. Куда бы ни вошел с ней, зажженной, черный колдун или любой другой человек, все окружающие падали замертво. А незажженная «свеча», если сжать ее в кулаке, вызывала у человека приступ беспричинного гнева и ненависти... Антон спросил икающую и похрюкивающую Ангелину со сдержанным смешком: мол, все ли конечности годятся для таких «свеч»? Намекая, обнаглев по пьяни, на ее собственную правую кисть, на которой отсутствовал мизинец. Громко хрюкнув, экс-колдунья ответила:
– Пальцем больше, пальцем меньше – один хрен.
Через пару недель Ангелину Такташову нашли повесившейся в своей квартире. У покойной была отрублена правая кисть.
...Мамка почесала куском хлеба свой музейный нос – сильно, будто пемзой огрубевшую пятку. Мутный взгляд, мутный, как яблочная бражка, которую она сейчас с трудом выцеживала из бутылки в розовую пиалу.
– Догадался, кто руку паршивке отрезал? А для чего? Правильно, Антошка.
Хлебнув, мамка вдруг переменилась в лице и заговорила искаженным до неузнаваемости голосом. Словно несчастная Регана, в которую вселился дьявол. Минуту спустя я понял, кого она имитировала: сына Антона. Сцена допроса, Дубль первый...
– «...Ужасно об этом вспоминать, но просто я и для себя хочу еще раз понять. Получается, что, когда я касался этой „мертвой руки“, я превращался в какого-то маньяка, в Чикатило...
Мы с Леной познакомились на мосту, мост возле ДК. Стали встречаться, часто. Были в парке, в кино, на танцы ходили. Но больше сидели дома у Ангелины, слушали ее рассказы о колдовстве, всякие амулетные формулы – «абракадабра», «абрахас» я заучивал. Потом вот Ангелина повесилась. Я случайно зашел, дверь была открыта. Смотрю – висит. И я руку ей, значит, отрезал. Правую, без мизинца. Она нам недавно как раз о «мертвой руке» рассказывала. Очень интересно...
Ну, в общем, ничего у нас с Ленкой не было, о жизни говорили, у нее собака недавно умерла – о собаках. Болтали, но ничем я ее удивить не мог, и так вроде роман не вязался, а мне было жалко. Поэтому я, наверное, эту «мертвую руку» однажды и взял, она в гости пригласила как раз. Я подумал, будет скучно, она увидит руку – и в шок.
Взял ее, короче, из коробки, положил в карман. Только, представляете, вышел из квартиры – чувствую, вдруг просто какая-то физическая злоба... ну вот у горла прямо. И причем четко на Ленку. Без причины, совершенно. В голове стучит: сейчас зайду, бля, и с порога просто в рыло со всей силы. Иду, сжимаю машинально «мертвую руку», как мячик, – и вдруг как вспышка передо мной, ничего не пойму: вижу ее лицо, Ленкино, крупно так лицо... Все изодрано, клочья кожи свисают прямо на шею, как лохмотья, и.. представляете, язык натянут, как тетива, и прибит к гортани таким огромным, с огромной шляпкой, золотым гвоздем. А на шляпке самой... я чуть не заорал... такие крупно слова проступают: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». Куда она зашла, что такое? Но тут все раз – и исчезло!
Перед дверью ее стою и жму эту, как мячик, «мертвую руку», как допинг. Ленка открывает. В халатике таком, знаете, легком, босиком – ну типа я вся готова, я горю, я твоя... Ну, мне бы радоваться, да? А я с
