Марина из Алого Рога

что сказывала она имъ теперь; вспомнилась ей п?сня потому разв?, что тамъ, надъ Алымъ-Рогомъ, р?д?я, волновался туманъ предъ разсв?томъ, а никакъ — Завалевскій это чуялъ, — не отъ 'злод?я-тоски въ ретивомъ сердц?'… И оттого, именно оттого такое нежданное, захватывающее впечатл?ніе производила на него эта п?сня. Безыскусно и в?рно передавала ее д?вушка, передавала ее такъ, какъ вышла она изъ устъ народа, — и никогда еще такъ глубоко и сильно, въ продолженіе всей своей жизни, не чувствовалъ Завалевскій, какъ эти народные звуки были родны, были близки его душ?… Все, что заключалось въ нихъ, — и это смиреніе в?коваго страданія, и неизсякаемая жажда лучшей доли, и ширь этой тоски, нев?домая никакому иному народу въ мір?, безпред?льная какъ степь, какъ воздухъ этой степи, какъ вся эта уб?гающая въ незримую даль русская природа, — все это было его, какъ и его, общее, свое; онъ впиталъ все это въ себя съ молокомъ матери, онъ в?далъ съ юныхъ дней:

   'И помнилъ онъ отъ самой колыбели,
   Какъ, темныя свои качая ели,
   Вся стономъ стонетъ русская земля'… [3].

— Это стоны, припоминалъ онъ дал?е, жадно прислушиваясь въ то же время къ п?сн?,- стоны

   'Богатыря въ ц?пяхъ'…

Голосъ оборвался внезапно, и лампа Марины исчезла вм?ст? съ нею съ окна.

— Куда же это она? совс?мъ уже громко воскликнулъ графъ, съ такимъ ощущеніемъ, будто въ немъ что-то оборвалось…

Но всл?дъ за т?мъ донесся къ нему со двора лязгъ жел?знаго блока и стукъ хлопнувшей двери. Онъ глянулъ въ окно…

Марина, вся въ б?лыхъ, колеблемыхъ в?тромъ складкахъ. вся облитая св?томъ майской ночи, подвигалась по двору, по направленію къ р?к?…

— Каро! вдругъ кликнула она и обернулась. Завалевскій только отойти усп?лъ…

— Каро! повторила она и свистнула пронзительнымъ, ямщичьимъ свистомъ, и на этотъ свистъ, жалобно визжа и скребя передними лапами по жел?зу откоса, показался на окн? ея комнаты большой б?лый пудель, заметался, гавкнулъ — и неустрашимо, головою внизъ, хвостомъ вверхъ, ринулся къ ней изъ окна съ отчаянно-радостнымъ лаемъ…

— Милый ты, милый, князь мой за-алатой бральянтовый! цыганскимъ говоромъ обращалась она къ своему Каро, прыгавшему вокругъ нея середь двора, и, поймавъ его за шею, наклонилась ц?ловать его, наклонилась такъ низко, что б?лая голова собаки вся исчезла въ темной волн? ея волосъ.

Но вотъ она выпрямилась, нетерп?ливо встряхнула этою волною и, вскинувъ глаза свои на м?сяцъ, зап?ла опять. зап?ла теперь во всемъ избытк? переполнявшаго ее молодаго. расходившагося веселья:

   Полоса-ль моя полосынька,
   Полоса-ль моя не паханая,
   Не пахана, не бороненая…

Завалевскій словно только ждалъ. — ждалъ именно этой п?сни…

   Не пахана, не бороненая…

повторилъ онъ, опускаясь снова въ кресло.

Ч?мъ-то давно забытымъ, трепетно надежнымъ, молодымъ, какъ этотъ только-что смолкнувшій д?вичій голосъ. пахнуло на нашего 'идеалиста'.

— Ты правъ, 'пламенный Квиритъ': nunc est pede libero pulsanda tellus! Перемелется — мука будетъ… И мой институтъ тоже! домолвилъ Завалевскій, вставая и направляясь къ своему ложу.

Онъ уже укладывался подъ од?яло, какъ къ нему, вм?ст? съ ворвавшимся въ покой легкимъ порывомъ в?тра, донеслись издали слова п?сни:

   Въ темномъ л?с? кто откликнется?

заливалась Марина уже у самаго р?чнаго берега.

— Спасибо, — вотъ теб? откликъ! чуть школьнически не крикнулъ графъ, натянулъ од?яло по самыя уши и заснулъ кр?пкимъ, давно ему нев?домымъ сномъ.

IV

На другой день, часу въ девятомъ утра, хозяинъ и его гость пили чай на примыкавшемъ въ библіотек? довольно широкомъ балкон?, уставленномъ мраморными вазами съ цв?тами, и съ котораго вели въ садъ н?сколько широкихъ каменныхъ ступеней.

Утро стояло великол?пное. За чертою т?ни, падавшей отъ дома и защищавшей нашихъ пріятелей отъ уже горячихъ солнечныхъ лучей, начиналась осл?пительная игра св?та и несся оттуда весь тотъ немолчный, п?вучій и жужжащій гамъ, звен?ла та безконечная гамма счастливыхъ звуковъ, что на очарованныхъ крылахъ приноситъ съ собою молодая весна.

Пріятели были въ отличномъ расположеніи духа; оба они выспались отлично, проснулись бодрые и св?жіе. Даже обычно усталое лицо Завалевскаго казалось помолод?вшимъ.

Предъ Пужбольскимъ на скатерти, между большой чашкой похолод?вшаго чая и блюдомъ только-что взр?занной имъ ветчины, лежало н?сколько книгъ, принадлежавшихъ, судя уже по однимъ переплетамъ ихъ, къ весьма почтенному по отдаленію времени. Онъ читалъ громко ихъ заглавія одно за другимъ — и помиралъ со см?ху.

— Послушай, какая прелесть! L'histoire aetiopique d'Heliodorus……

…traitant les amours de Theagene et Charydee, докончилъ графъ, весело усм?хнувшись тоже. — Да, это переводъ милаго стараго Amiot, — и прелестно!… Какъ я зачитывался имъ въ молодости! Этотъ старинный французскій языкъ, живописный и наивный, не твоему нын?шнему чета!

Но Пужбольскій, не слушая, провозглашалъ съ новымъ хохотомъ новое заглавіе:

— Comedie du pape malade et tirant a sa fin, traduit du vulgaire arabic en bon rouman et intelligible (sic), par Thra-sibule Phenice. 1516… Ты читалъ это?

— Не помню.

— Съ наслажденіемъ прочту, — должно-быть восхитительно!… Это, очевидно, памфлетъ, — веселый можетъ-быть, какъ сказка Бокачіо, ou violent comme le fameux sonnet de Petrarque contre Rome… Онъ еще разъ прочелъ годъ изданія: mil cinq cent seize, положилъ книгу на столъ и, запуская пальцы въ свою