Марина из Алого Рога

отъ ихъ судьбы… Памяти ихъ, т?мъ чистымъ стремленіямъ первоначальной связи его съ ними остался онъ в?ренъ до конца… Въ продолженіе двадцати восьми л?тъ, до смерти, Константинъ Владиміровичъ не вы?зжалъ изъ Алаго-Рога… Да и что было д?лать ему въ Петербург?, въ Москв? того времени? — 'Съ нами порвалась нить', говорилъ онъ своимъ отрывчатымъ, часто загадочнымъ языкомъ, — 'теперь тамъ минотаврово логовище, непроглядная темь… изъ мрака д?ти мрака выйдутъ'…

И Завалевскій вспомнилъ, какъ въ этомъ кабинет?, наклонясь надъ этимъ драгоц?ннымъ Альдомъ XVI в?ка, въ длинномъ с?раго сукна халат?, похожемъ на хитонъ, съ бархатною шапочкой на пор?д?вшихъ волосахъ, читалъ съ нимъ старикъ Artem poлticam:

                      …Grajis ingeniun,
             Grajis dйdit ore rotundo
             Musa loqui…

раздавался какъ живой въ его ушахъ, не по л?тамъ одушевленный, слегка дрожавшій голосъ дяди. Константинъ Владиміровичъ самъ преподавалъ племяннику латинскій языкъ; эллинскому обучалъ его ученый филологъ, выписанный старикомъ изъ Германіи. Въ строгія рамы заключена была жизнь юноши; рано привыкъ онъ сосредоточиваться, наблюдать, вдумываться въ предстоявшія ему явленія. Изъ суммы впечатл?ній, вынесенныхъ имъ изъ постояннаго общенія съ дядей, въ душ? его глубоко вр?зались два понятія, засв?тились лучезарно дв? зв?зды: родина и свобода. И Завалевскій вспоминалъ опять, какъ рано зачитывался онъ вс?мъ, что относилось до Русской Исторіи, вспоминалъ свои раннія, молодыя, до слезъ горькія недоум?нія…

Когда ему минуло девятнадцать л?тъ, дядя отправилъ его въ университетъ, въ Москву. — 'Пора разстаться, пора теб? въ жизнь', говорилъ онъ ему на прощаньи, — 'съ Богомъ, — и не возвращайся безъ нужды… Не напоминай собою обо мн?,- за тобой наблюдать будутъ… Учиться будешь хорошо, знаю, — приготовленъ… Да и зач?мъ?… Св?та, св?та и еще св?та — вотъ что нужно! Времени прошло довольно, — можетъ быть, и тамъ усп?ли это понять… Св?та ищи, къ св?ту веди, если сможется… А н?тъ, — что же д?лать! Во мракъ ты не пойдешь, — уходи! Только ко мн? не обращайся, не требуй сов?товъ, — я не отв?чу'…

И призраки минувшаго проносились одинъ за другимъ предъ духовными очами Завалевскаго. Онъ вспоминалъ свою одинокую жизнь въ университет? — товарищи почитали его за 'педанта', — и первую любовь… и первые лучи снова загоравшагося тогда въ Москв? 'св?та', вспоминалъ славянъ и западниковъ, св?тлыя личности, д?тскую нетерпимость и горячія увлеченія, добросов?стныя натяжки и яростные до брани споры въ одной изв?стной тогда въ Москв? гостиной, на Собачьей-Площадк?… И зат?мъ, въ 1848 году, разгромъ университетовъ, безумныя гоненія… А тамъ Петербургъ, свинцовое небо и свинцовыя лица, затянутые воротники, канцелярія многочисленная и вымуштрованная какъ казарма, большой св?тъ съ его маменьками, назойливо б?гавшими за Завалевскимъ, какъ за богатымъ женихомъ, съ его офицерами, которые прыткими ногами выплясывали себ? карьеру, со всякими самомнящими правов?дами и облизанными дипломатами… Изъ раздушенной и душной атмосферы бала или раута Завалевскій б?житъ, алча св?жаго воздуха, куда-нибудь къ Пяти Угламъ, въ т?сный литературный кружокъ, или на чиновничью сходку, въ третьемъ этаж?, на Стремянной… Тамъ опять споры, споры безъ конца, но безъ московской искренности, безъ в?скости московскаго знанія, — за то съ т?мъ избыткомъ самонад?янности и желчи, что такъ присущъ петербуржцу, изворотливая діалектика и жидкая культура, презр?ніе къ исторіи, къ преданіямъ быта и, какъ панацея противъ существовавшаго зла, государственныя и экономическія теоріи, ц?ликомъ нахватанныя изъ французскихъ книжекъ тридцатыхъ годовъ… Печально слушаетъ Завалевскій — и думаетъ: 'н?тъ, не зажжете вы св?та, друзья мои: ваши высиженныя теоріи, вашъ деревянный канцелярскій либерализмъ — не свобода, ваше напускное народолюбіе т?мъ же Иваномъ Четвертымъ пахнетъ'… А будущіе 'общественные д?ятели' — онъ это чувствуетъ, — глубоко презираютъ его, въ свою очередь, какъ 'аристократа' и 'идеалиста'…

И все тяжел?е, ненавистн?е съ каждымъ днемъ становятся для Завалевскаго его канцелярія, и балы high life'а, и маменьки, влад?лицы взрослыхъ дочерей, и демократы-чиновники, и сл?пой космополитизмъ литературныхъ борцовъ.

'Что д?лать? думаетъ онъ; неужели уходитъ, — уходить такъ рано'…

Крымская война разр?шила его недоум?нія: онъ распростился съ Петербургомъ и поскакалъ въ одно изъ своихъ великорусскихъ им?ній. Черезъ м?сяцъ онъ выступалъ въ походъ съ ополченіемъ той губерніи.

Какъ изстрадался онъ! Чего ни нагляд?лся въ продолженіе этого похода! Бездарность, распущенность, безобразное пьянство, казнокрады, сжигавшіе на св?чк? сторублевыя ассигнаціи, и рядомъ безъ сапогъ солдаты, гибнувшіе въ грязи непроходимыхъ дорогъ, — вся та 'мерзость и чернота неправды', которую горькимъ стихомъ громилъ въ т? дни поэтъ…

Имъ овлад?вало отчаяніе, ему хот?лось скор?е въ бой, онъ жаждалъ непріятельскаго штыка, пули, ядра. Скор?е, скор?е туда, говорилъ онъ себ?, гд? 'безсмысленную ложь' свою искупаетъ теперь Россія потоками чист?йшей, благородн?йшей крови своей, гд? противъ всего міра, за вчера поднявшимися ст?нами, отстаиваютъ честь ея неслыханные бойцы, безъ словъ, безъ страха и безъ надежды…

Завалевскій кинулъ свою дружину и поступилъ въ п?хотный полкъ, форсированнымъ маршемъ сп?шившій изъ Москвы въ Севастополь… Но онъ не дошелъ туда: не вражій выстр?лъ, а злокачественный тифъ лишилъ его памяти, сознанія окружавшаго…

Рядомъ съ нимъ лежалъ ополченецъ Пужбольскій, раненый при Черной. Они сдружились… Вм?ст?, по заключеніи мира, у?хали они за границу… Константина Владиміровича уже не было на св?т?: онъ умеръ, пока племянникъ былъ въ поход?.

Въ неотразимомъ блеск? воскресало въ воспоминаніяхъ Завалевскаго его трехл?тнее пребываніе въ Италіи. Онъ весь ушелъ тамъ въ міръ искусства, въ міръ древности, въ тотъ обаятельный, в?чно живой, в?чно юный міръ… Онъ вспоминалъ еще, какъ, по пути туда, онъ случайно во Франкфурт?, за table d'hote'омъ въ Hotel d'Angleterre, познакомился съ высокимъ, чопорнымъ, саркастически улыбавшимся старикомъ, какъ онъ сошелся съ нимъ, и завязалась зат?мъ между ними переписка, какъ мало-по-малу овлад?валъ его мыслью своеобразный геній этого случайнаго его знакомца: звали его Артуръ Шопенгауэръ…

Первая в?сть о готовившемся освобожденіи крестьянъ застала Завалевскаго въ Рим?. Онъ все кинулъ — и посп?шилъ на родину…

Живо припоминался ему тогдашній пере?здъ изъ Штетина въ Петербургъ. Погода стояла великол?пная; онъ по часамъ гляд?лъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ н?г? и сіяніи горячаго весенняго солнца… Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себ?, что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсв?томъ, быть отъ края до края исполнена его родина…

Онъ по прі?зд? не им?лъ случая зам?тить ничего подобнаго… Т? же разговоры, та же діалектика, только еще бол?е прежняго желчи; съ одной стороны безплодныя жалобы и ядовитыя нареканія, съ другой — безпощадная насм?шка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ, какъ бы зл?е насолить т?мъ, кто почиталъ себя въ прав? жаловаться, — вотъ что нашелъ въ Петербург? Завалевскій… На Васильевскомъ Острову таинственно работали коммиссіи… Старые знакомые приняли его недов?рчиво, почти враждебно; онъ, изв?стно, былъ 'аристократъ' и 'идеалистъ'…

Но онъ, именно въ этомъ своемъ качеств? 'идеалиста', не стремился ни въ какому вліянію, не примыкалъ ни въ какой партіи, не навязывалъ никакой своей программы. Чьими бы руками ни совершалось великое д?ло, лишь бы совершилось оно, — онъ мысленно заран?е сжималъ горячо въ своихъ эти благотворныя руки… Для него важн?е было другое: онъ все прислушивался, тревожно искалъ того усиленнаго пульса жизни, который — упорно над?ялся онъ, — долженъ былъ биться въ стран? наканун? такого огромнаго событія. Но онъ все не доискивался его…