корридор? просили обождать. Я с?л у колонны и наблюдал то столпотвореніе, которое вокруг происходило... Подошел ко мн? какой-то приличный господин и просил очень в?жливо, чтобы я спорол погоны, и подал мн? ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему — тогда он попросил и мой георгіевскій крест, но я его не отдал и, к моему удивленно, бывшій тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: 'Вы, господин,... этого не понимаете, это заслуженное и так, отнимать, да еще такой крест, не полагается'. Наконец, пригласили меня тут-же рядом в с?ни, гд? стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенскій... Мн? он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тон? сказал, что вот, мол, бывшій военный министр царскій, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повел?вает, чтобы волос с головы моей не упал... Т?м все и кончилось... Я вышел на внутренній подъ?зд дворца, гд? стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул... присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встр?тили меня... От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую кр?пость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили'... Зд?сь — подчеркивает Сухомлинов, 'со много вс? были в?жливы — принесли даже котлету с картофелем и чай... Арестованных еще не было никого... и я занял опять свой № 55'.
Легко можно допустить сознательную тенденцію Сухомлинова при разсказ?, но в дальн?йшем изложеніи, говоря о содержаніи в Петропавловской кр?пости, он отнюдь не щадит 'обнагл?вших со зв?риными физіономіями в с?рых шинелях'. Неожиданно в н?которых своих частях разсказ Сухомлинова находит подтвержденіе в напечатанном 9 марта в 'Изв?стіях' письм? прап. 171 п?х. зап. полка Чиркунова, находившагося во глав? отряда, который забирал Сухомлинова на его квартир?. Между прочим, зд?сь устанавливалось, что солдаты хот?ли первоначально сорвать с изм?нника погоны, но посл? р?чи Сухомлинова о том, что он невиновен, погоны были оставлены. Как будто бы очевидно, что отряд прап. Чиркунова должен был по распоряженію новой власти перевести подсл?дственнаго Сухомлинова с привилегированнаго домашняго положенія, с ч?м так боролись до революціи думскіе д?ятели из состава прогрессивнаго блока, на старое кр?постное. Почему понадобилось провести такую техническую операцію через революціонный штаб, каким являлся в тот момент Таврическій дворец, не совс?м понятно.
Как примирить дв? столь противоположныя версіи, которыя выступают в изложеніи Керенскаго и Сухомлинова? — истина должна быть гд?-то по середин? между двумя крайностями. При таких условіях сухомлиновскій эпизод будет достаточно характерен. Он как бы подтверждает положеніе, что атмосфера в Таврическом дворц? вовсе не была насыщена электричеством той злобности, при которой эксцессы пріобр?тают кровавый характер[126]. Трудно пов?рить показаніям, принимавшаго непосредственное участіе в 'сл?дственной комиссіи' кн. Мансырева, который говорит о том, как уже вечером перваго дня революціи 'толпа' в Таврическом дворц? 'неистово' избивала 'кулаками и прикладами' арестованных 'жандармских офицеров и полицейских чиновников' — трудно пов?рить потому, что подобная сцена р?зко противор?чит фактической обстановк?, которую можно установить для революціоннаго штаба 27 февраля и посл?дующих дней.
2. Петропавловская кр?пость.
Не было атмосферы напряженной злобности и за ст?нами Таврическаго дворца. Перед нами воспоминанія б. тов. обер-прокурора Св. Синода кн. Жевахова. Это был челов?к крайне реакціонный — для него уже введете института земскаго самоуправленія в царствованіе Александра II являлось началом чуть ли не конца Россіи, и в то же время он был человеком н?сколько не от міра его. Мартовскіе дни представлялись этому религіозному министру православнаго пошиба сплошным ужасом. Чего только не вид?ли его глаза, и чего только не слышали его уши! Он, конечно, разсказывает, как улицы запружены были толпой, 'жаждущей крови и самых безжалостных расправ — генералов ловили, убивали, разрубали на куски и сжигали. Что только тенденція не выдумает! Однако, когда эти озв?р?лыя толпы вломились в казенную квартиру кн. Жевахова и увид?ли иконостас и другіе церковные атрибуты, то жажда крови изсякла — солдаты присмир?ли, стали 'виновато улыбаться' и 'почтительно удалились, полагая, что зд?сь живет святой челов?к'... Такой сценой само собой уничтожается та гипербола, с которой современник передал потомству о вид?нном и слышанном в дни революціи[127].
Но допустим, что по иному могла рисоваться обстановка т?м, кто были почти замуравлены в первые дни и ночи в четырех ст?нах революціоннаго штаба. Вспомним, как свои ощущенія впосл?дствіи изобразил Шульгин — почти в жеваховских тонах. Керенскій разсказывает, с какой предосторожностью пришлось перевозить заключенных в 'министерском павильон?' царских сановников в Петропавловскую кр?пость[128]. У временной власти, по его словам, не было охоты разм?щать царских приверженцев в исторических казематах, служивших в теченіе стол?тія м?стом заключенія и страданія политических узников — героев революціи, но вс? тюрьмы были разрушены (?) революціонным порывом 27-28 февраля, и только за кр?пкіми ст?нами Петропавловки можно было найти надежное м?сто для личной безопасности новых заключенных старой политической тюрьмы. Таким образом, еще раз гуманныя соображенія побудили вспомнить Трубецкой бастіон и оживить новыми сид?льцами прежнюю русскую Бастилію. Город был еще неспокоен, когда 'мы вынуждены были перевести министров. Сд?лать это днем было чрезвычайно опасно, а т?м бол?е заран?е раскрыть план перевозки. Поэтому р?шено было совершить перевод ночью без предупрежденія даже стражи'... Лично Керенскій в полночь предупредил арестованных, когда вс? приготовленія были закончены, что они будут перевезены, не указав ни м?ста, куда их перевозят, ни причин увоза. Секрет, которым была окружена ночная экспедиція, и враждебныя лица солдат, казалось, сильно возбудили заключенных —они думали, что их везут на казнь. (Так казалось во всяком случа? Керенскому, который по челу оставшагося спокойным Щегловитова читал затаенную мысль — воспоминанія долгол?тняго руководителя царской юстиціи, как его многочисленныя жертвы в таких же условіях ночного безмолвія отвозились из тюремных казематов на м?сто казни). В такой обстановк? революціонная гуманность, о которой думал Керенскій, превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В д?йствительности, в?роятно, не было ни того, ни другого. Была скор?е неув?ренность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неув?ренность в революціонный пафос, зам?няя его подчас революціонной позой. К ней был н?сколько склонен тот, кто занял пост министра юстиціи революціоннаго правительства, и она производила впечатл?ніе. Так Ледницкій в доклад? московскому Комитету Общ. Организацій 3 марта, передавая свои петербургская впечатл?нія, с одушевленіем изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест посл?дняго министра юстиціи царскаго правительства Добровольскаго (явился сам в Таврическій дворец). 'Бывшій министр Добровольскій — торжественно заявил ему Керенскій — вы им?ете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать', Ледницкій комментировал эти слова: 'прежняя власть почувствовала силу новой власти' (по отчету 'Рус. В?д.'). Зензинов вспоминает, с каким 'ликующим видом' Керенскій ему сообщил, что по его распоряженіе арестован Щегловитов то было '
Если учесть эту возможную психологію революціонной власти, в н?которых случаях персонифицированной Керенским, мы поймем обстановку, в которой произошел перевоз арестованных сановников в Петропавловскую кр?пость. Иначе получается н?что несуразное. Таинственность, которой был облечен перевоз, вс? принятыя Керенским м?ры предосторожности объясняются необходимостью предотвратить возможные эксцессы. Между т?м вс? заключенные из числа т?х, кто оставил мемуарныя отраженія своих переживаній, единодушно свид?тельствуют о своеобразной м?р? охраненія, предпринятой в
