Максим Максимович, несмотря на вечерние возлияния, бежал достаточно споро. Восход солнца ошеломил обоих. Отец и дочь стояли на вершине небольшой горушки и наблюдали, как огромное светило пронзило скопление темных облаков, окрасив их в неестественно яркие оттенки алого цвета. Небо становилось светлее, светлее, и вдруг невообразимо ярко-голубой цвет разлился по небосводу.
Максим Максимович вздохнул:
– Уже и не помню, когда рассвет встречал. Дела, заботы... Пропади они пропадом!
Абсолют их встретил поначалу холодно, но, разобравшись, что высокий, плотный мужчина, не кто иной, как отец Лены, постепенно оттаял. Гангут с удивлением посматривал на старика. С задубевшим от горного солнца и ветров лицом, он не был похож на разменявшего восьмой десяток деда. Тут же Абсолют принялся накрывать на стол и, походя жаловаться на житье-бытье: и в боку-то у него все время колет, и ноги отказывают, и спину прямо в узел скрючило. Но по тому, как хитро поблескивали его глаза и весело, совсем не сочувствующе улыбалась дочь, Максим Максимович понял, что жалобы Абсолюта давно устоявшийся ритуал, что-то вроде утренней молитвы.
Хлебосольный хозяин постарался на славу. Гости с изумлением переглянулись: весь стол заполнили блюда с соленым хариусом, жареным тайменем, рассыпчатой картошкой, политой ароматным кедровым маслом, квашеной капустой и солеными огурцами и помидорами.
– Богато живете, Степан Тимофеевич, – озадаченно протянул журналист, подумав, что со скрюченной спиной вряд ли такие разносолы заготовишь.
– Только трудом праведным, только им, родимым. – Старик засуетился у буфета, вытащил штоф с ярко-малиновой жидкостью. – Водочки моей попробуйте, настояна на бруснике, исключительно пользительна для здоровья. Сам я, конечно, из принципа по утрам не пью, но на что не пойдешь ради дорогих гостей.
Мужчины выпили, а Лена отказалась. Она уже имела однажды неосторожность попробовать «исключительно пользительной» водки, после чего не помнила, как доползла до дома. Ради пользы дела она не стала препятствовать отцу. В подпитии дед был особенно словоохотлив.
Слегка перекусив, чтобы не обидеть старика, она отправилась навестить Гнедка. Мерин понуро стоял у яслей с овсом, но, увидев Лену, приподнял верхнюю губу, обнажив крупные желтые зубы, и начал радостно кивать головой. Девушка потрепала его по холке:
– Ах ты, паршивец, за сахар и танцевать скоро научишься.
Рогдай бегал у кромки озера, обнюхивая темные от росы камни. На противоположном берегу глухо шумел ручей, сбегавший из-под снежника. Бяшка весь утонул в тумане, солнце только-только угадывалось за скалистыми вершинами. Где-то очень высоко в небе появилась яркая сверкающая точка. Крошечное тельце блеснуло на солнце, оставив за собой медленно растекающийся по небесному своду шлейф отработанных газов. Значит, уже шесть часов, и летчики авиаполка, расквартированного недалеко от райцентра, начали плановые полеты.
Лена медленно разделась, зачерпнула воды из озера, но обливание не принесло ей радости и не взбодрило ее. Одевшись, она присела на камень и принялась наблюдать за псом. Рогдай старательно исследовал корни растущего поблизости кедра. Собака заметалась под деревом, то и дело задирая морду вверх. Лена подошла поближе. Из густой хвои на нее смотрели два маленьких круглых глаза. Тут же яркое светло-коричневое создание мелькнуло среди веток и перемахнуло на соседнее дерево.
Из избы раздался голос Абсолюта:
– Слышь, кого там Рогдай гоняет?
– Колонок, по-моему, Степан Тимофеевич.
– Ах, шельмец такой, повадился у меня кур давить. И до чего же обнаглел, днем заявился.
Зверек тем временем обманул пса, ушел по вершинам деревьев.
Лена вошла в избу. Рогдай вбежал следом, притаился за печкой, наблюдая осторожно за людьми и поводя носом на вкусные запахи. Старик, кряхтя, зачерпнул половником из большой кастрюли наваристых щей, покрошил хлебца и пододвинул миску собаке:
– Ешь, охотник, мне бы тебя лет тридцать назад. Со всей округи соболя моими бы стали.
– Слышал я, Степан Тимофеевич, вы всю жизнь в органах проработали? – осторожно спросил Гангут.
Старик как-то странно посмотрел на него:
– А что, и прослужил, правда, в генералы не выбился, – он плеснул в стакан водки, протянул Максиму Максимовичу. – Тянул эту лямку, как говорится, тридцать лет и три года, а потом на пенсию спровадили, не нужон стал. Вот и пришлось поохотничать, потом сюда подался. Пока ноги ходют, в поселок не поеду. Пенсия у меня на книжку идет, дети не притесняют, что еще старику надо? – Он шумно втянул в рот шмат квашеной капусты, обтер губы вафельным полотенцем. – Я ведь сюда в девяностом перебрался, когда уже по тайге стало трудновато бегать, а так ружьишко в руки, собаку на поводок – и айда! Старуха у меня рано померла, сыновья в городе – че в поселке задницу парить, если задел есть? Никто лучше меня кулемки[5] и капканы не ставил. Настораживать их нужно один раз и с особой аккуратностью. Соболь, он хитрый, стервец, если из ловушки уйдет – второй раз его вряд ли поймаешь. Еще одна хитрость – приманка. Самое любимое его лакомство – рябчик. Но есть такие пройдошные бестии, не идут в ловушку, и все. Тогда я прячу за ветками проволоку и подвешиваю на нее мясо. Соболь капкан обойдет, нюх-то у него ой-е-ей какой вострый, приманку хвать, а проволоку-то не разорвешь. Он начинает злиться, вцепится в мясо, мечется из стороны в сторону, ну и наступит на капкан. Есть еще и другой способ. Он, когда в капкан попадается, бьется в нем, от страха мочится, кроме того, на снегу кровь, запах пота и шерсть. Я этот снег, бывало, деревянной лопаточкой сниму и рассыплю около других капканов. Соболи, они охочи до того места, где другой повозился, тут он, голубчик, и попадается, – Абсолют словно помолодел, глаза его зажглись тем особенным огнем, который сразу же выдает людей авантюрного склада: рыбаков, охотников, путешественников.
Забыв про принципы, старик еще раз подлил в стаканы себе и журналисту. Лена заметила, что отец, несмотря на отступление от темы, слушает Абсолюта с неподдельным интересом. Мужчины выпили, и старик продолжил свой рассказ:
– Конечно, капканы – это хорошо, но и с ружжом я неплохо хаживал.
– А почему же приманку лайки не берут, не попадаются в капкан или в ловушку? – поинтересовалась Лена.
– Это просто. Молодую лайку нужно затолкать в петлю кулемки, прижать ногой и душить, пока не напугаешь раз и навсегда.
– Но это же жестоко, – возмутилась Лена, – мучить беспомощного пса!
– Лучше, чтобы он в капкан угодил и там мучился? Думай, что говоришь, девонька, – рассердился старик. – Оне эти уроки быстро запоминают. – Абсолют глянул на гостей: дескать, не в тягость ли его байки? – Сейчас я вам интересный случай расскажу, – продолжал старик. – В восемьдесят пятом охотничал я километрах в ста отседова, и был у меня пес по имени Иртыш, сообразительный, трудяга, каких поискать. Получилось так, что соболь от нас через дупло ушел в полый ствол громаднейшего кедра вверх и затаился. Иртыш полез за ним. А на вершине – толстенный развилок. Я по голосу слышу – в него ушли. Потом Иртыш заскулил и замолчал. Всю ночь, а мороз лютый был, валил я топором этот проклятущий кедр. Уже к утру рухнул он, гнилой развилок лопнул, и мой Иртыш вывалился бездыханный, а за ним мертвый соболь. Задавил его все-таки пес. Я думаю, гнилая труха осыпалась и завалила Иртышу выход. Долго я его растирал, в нос дул, даже искусственное дыхание делал. И что же? Ожил! Сначала, правда, обеспамятел, норовил в огонь броситься, но потом прошло. Я с ним еще три года соболя добывал, пока его сосед мотоциклом не переехал. Я тогда этого живоглота чуть не пристрелил. Но Иртыша не вернешь, а после него у меня лучше собаки не было, – дед вздохнул, затянулся цигаркой. – Нелегко дается охотнику соболек. Четыре-пять месяцев один в избушке живешь. С собакой да сам с собой разговариваешь, чтобы человеческий язык не забыть.
– Наверно, вам за это неплохо платили? – спросил Максим Максимович.
– Как сказать, по старым деньгам тыщу двести за шкурку, это в зависимости от качества, конечно, а по новым – до семидесяти и больше. А теперь посчитайте, сколько на шубу таких вот шкурок надо и сколько она по нынешним ценам стоить будет? А соболя все меньше и меньше становится... – Старик шумно
