— Вы — летчик! Я знаю, — паренек посмотрел мне пристально в глаза, как это умеют делать только дети. Меня пронзил страх перед этим смелым и всезнающим взглядом. — Я видел вас в летной гимнастерке, на ней остались следы от двух орденов. Я вашу гимнастерку в руках держал, потому что я все убирал после вас, когда вы разделись. Не бойтесь. Я никому о вас не расскажу. Когда у меня будут сигареты, я вам буду давать. Я могу табаку принести из бани. Я карманы вытряхиваю и все отдаю вахманам. Не буду им давать, они меня убьют и поставят на мое место другого. Я уже второй раз в этом лагере, мне все известно. Я был и в партизанском отряде нашего генерала! Вы не слышали о таком? У-у, сила! По фамилии его никто не знал, только так, товарищ генерал и все. Мы тогда пробирались на восток, и меня первый раз поймали гитлеровцы.
Я понял, что для парня генерал — это что-то самое высокое. Слушая его, я с тревогой думал о том, что он может вот также необдуманно подойти к кому-то другому и рассказать ему все, что знает обо мне. Что делать? А если он раскроет мою тайну? Я стоял как вкопанный. Дима запустил руки в карманы и заходил около меня, чтобы согреться.
Прозвучал «отбой», все направились в барак. Мой сосед юркнул в толпу и исчез.
Взобравшись на третий этаж нар, я посмотрел вправо и влево, но Диму не увидел. Неужели этот юнец-провокатор? Возможно ведь и такое. Я уже глубоко осуждал себя за некоторую откровенность в разговоре с Димой. Но я мог ответить ему на его вопрос решительным возражением. Мог сказать, что он меня с кем-то перепутал, что я никогда не был летчиком. Как мне дальше вести себя?
Слышу кто-то быстро взбирается ко мне. «Дима?» Парень не отозвался, потому что, наверное, в это время не разрешалось разговаривать. Я видел, как он взобрался в свой ящик, повозился в постели, закутался в одеяльце и притих. Уснул. «А я-то плохо подумал о парне».
Засыпая, я вспомнил, как в 1943 году летал из Кривого Рога в Белоруссию, чтобы оттуда привезти дочь командира эскадрильи. У него там оставалась семья. Когда наши освободили этот край, оттуда ответили на письмо комэска его родственники, что фашисты уничтожили село, расстреляли всех его жителей, из детей осталась только меньшая девочка. Она убежала из горящей избы и сумела пробраться к родственникам. Те и написали на фронт отцу. Летчик, потерявший жену и детей, сам не отважился лететь в край руин и родных могил, попросил товарищей, чтобы привезли ему его дочурку. Командир полка поручил мне это сложное дело. Я полетел, отыскал село, приземлился, добрался до лесных изб. В указанную избу вошел обыкновенно, как был, в боевой форме, вооруженный. Девочка, увидев меня еще на пороге, вскрикнула и, словно звереныш, забилась под стол.
— Не обращайте внимания, — сказали мне взрослые. — Такой она стала. Как увидит военного, так и прячется. Гнались за ней фашисты по лесу, еще не отошло сердечко ребенка.
Я представился, рассказал девочке об отце и его поручении. Моему прилету обрадовались, начали уговаривать девочку, чтобы она подошла ко мне. Не идет и все! Как я ее ни уговаривал, что я ей ни доказывал — ничем не мог ее убедить. Пришлось заночевать в другом месте, надеясь на то, что родственники сумеют внушить девочке необходимость полететь к отцу. Но убеждения и внушения взрослых не оказали своего действия. Пришлось лететь назад одному. Обо всем я рассказал командиру, летчикам. «Искалечили психику ребенка гитлеровские головорезы. Как же быть с девочкой? Неужели такой и останется на всю жизнь?» Командир заговорил со мной на эту тему. Раз, говорит, дочь моя видела тебя, она только к тебе и пойдет. Слетай еще раз!.. Командир полка, известно, для такого дела разрешил использовать самолет. И снова я иду по знакомой уже трассе. Везу с собой фотографию ее отца.
Она долго рассматривала ее и вдруг бросилась ко мне на грудь.
— Хочу к папе, — услышал я ее голос и заплакал.
Благополучно прилетел с ней на самолете на свой аэродром. Сколько было радости! Весь полк только и говорил об этом исключительном событии. Девочка стала любимицей. Удивительное дело — ребенок будто принес с собой каждому летчику новые силы. В те дни мы успешно громили врагов. Каждый сбитый самолет фашистов считался подарком нашей любимице.
И сейчас девочка из партизанского края стояла у меня перед глазами. Много зла натворили гитлеровцы в мире! Одно, самое большое, самое постыдное — это глумление над несовершеннолетними детьми. Худое, сплющенное между досками нар тельце советского паренька Димы рядом со мной... За что такая мука ребенку? За все это гитлеровцам неизбежно придется ответить по самому большому счету человечества. Так думал я в ту бессонную ночь.
Утром в невероятной сутолоке тысяч людей я увидел знакомое лицо Пацулы.
— Иван! — крикнул я, но его тут же оттолкнули от меня, и он лишь успел поднять руку над собой, давая понять, что услышал мой голос. Через несколько минут Пацула снова приблизился ко мне. Я схватил его за руку. Мы обнялись, прижались друг к другу и остались вдвоем. Иван был слабее меня, его отталкивали на край, и он не имел сил сопротивляться. Но я притянул его к себе, в середину толпы, здесь было теплее.
— Где ты? — спросил я.
— В этом бараке, — указал он на мое пристанище.
— Так и я же здесь, а тебя не видел.
— Вчера вечером перебрался сюда.
— Как тебе удалось? — недоуменно спросил я, понимая, что из «тюрьмы в тюрьме» не переводят в этот барак.
— За пиджак. Мне достался в бане хороший, подбитый ватой пиджачок. Вахман увидел и стал стаскивать его с меня. Я не отдавал. Тут подвернулся кто-то из старших над вахманом, и он присмирел. Когда все разошлись, он снова подошел ко мне: «Что хочешь за этот пиджачок?» Говорю, ничего не нужно, только переведи меня в тот барак, где моих земляков много. Вахман погрозил пальцем, хитро сощурил глаза и говорит: «Давай пиджак! Попытаюсь перегнать, только не очень кричи, если буду бить». Сделка состоялась. Сопровождаемый пинками, я выкатился из барака смертников, а вахман говорит: «Драпай! Беги вон в те двери». Я быстро перебежал. Знакомый вахмана указал, где лечь спать.
— Ты, брат, умеешь устраиваться, — пошутил я. — Надо бы Аркадия перетащить сюда.
Через несколько дней с помощью Димы Сердюкова Пацула перешел в наш сектор и стал моим соседом по нарам. Аркадия мы пока не встречали.
Теперь нас стало трое: взрослых двое и Дима.
Как-то ночью мне понадобилось выйти в туалет. Я спустился с третьего этажа и стал пробираться между нарами так, чтобы никого не задеть, не стукнуть. Дело это непростое. Еще накануне Дима мне объяснил, что, если надо будет пойти в туалет — прыгайте вниз и тихо идите, только не босиком, иначе, если заметят охранники, обязательно за это будут бить. Без обуви в туалет ходить не разрешается.
— А деревяшки стучать будут, как же быть? — спросил я у Димы.
— На крыльях надо, — прошептал Дима. Я понял, что он имел в виду. Иду в туалет босиком. Открываю дверь, ведущую в коридор, и на меня наваливаются несколько человек. Кто-то впивается ногтями в шею и душит меня. Пробую вырваться. Тщетно. Напряг все силы и высвобождаю свою руку, хватаю за руку, перехватившую мне горло. Вот она разжалась. Вдыхаю воздух и кричу: «Сволочи! Пустите! За что?»
К моему удивлению, напавшие на меня куда-то исчезают. Я поднимаюсь с пола, постепенно прихожу в себя, оглядываюсь — никого нет. Возвращаюсь в барак. Взобравшись наверх, шепотом рассказываю Диме Сердюкову о приключении.
— Это ребята делали засаду на какого-то гада, — пояснил Дима. — Если бы не отозвались по-русски, сюда бы вы не возвратились. Не одному паразиту таким способом голову скрутили и труп в туалетную яму выбросили. Поджидали кого-то, а вы случайно подвернулись им. Вдвоем нужно ходить, дядя Миша.
На другой день, когда мы сидели за столами и перебирали разноцветные проволочки, ко мне подошел кто-то из наших, высокий, плечистый и, нагнувшись к моему уху, сказал:
— Бушманов передал, чтобы ты меньше трепался.
— Я? Я, кажется, мало говорю. И я же по-русски.
— Есть такие, которые переведут. В два счета на виселице окажешься. — Он ушел прочь, а я растерялся, чувствуя какую-то вину за собой. Кто же это следит за мной? Может быть, и в самом деле я очень уж громко проявляю иногда свои эмоции?..
Во время вечернего перерыва меня остановил еще один человек, которого я не знал, и плечом оттолкнул в сторону. Его большие черные глаза смотрели строго, он крепко стиснул мою руку выше локтя.
— Ты за что в лагерь попал? — резко спросил он.
— Я учитель...
— Знаю, какой ты учитель. В парикмахерской тебя сделали учителем.
Внутри похолодело, я потерял дар речи.
— Держись ближе к нам, меня и того, что сегодня подходил. Здесь, лейтенант, не детская площадка, а несколько лагерей в одном лагере. Одни сдались на милость врагам, другие никогда не сдадутся им. Ты с кем?
— С вами, — твердо ответил я.
Высокий отошел прочь так же неожиданно, как и подошел. Я понял, что здесь действует организация. Это, видимо, она «изменяет» военнопленным приговоры, перечеркивает их, как верховный суд. Я припомнил, как мне кто-то рассказывал, что лагерь Заксенхаузен — самый старый в довоенной Германии, что здесь сидели еще те коммунисты, которых бросили сюда в первые годы после прихода Гитлера к власти. Значит, подпольная коммунистическая организация имеет здесь глубокие корни и надежные ответвления. «Знает ли об этом Дима?» — невольно спросил я сам себя. Наверное, нет. Подобным юношам такую тайну не доверят. Надо искать более серьезных связей.
В вечерние часы я замечал, как к тем, кого я уже знал после этих бесед, время от времени будто случайно подходили люди и, сказав почти на ходу несколько слов, немедленно удалялись. Я тоже.постарался подойти к ним, но они не обращали на меня никакого внимания. Однажды, в эти первые дни, ко мне подошел незнакомец и сказал:
— Я Рыбальченко, от Бушманова. Принес теплую куртку и ботинки. Наши все ходят не в деревяшках, а в ботинках со шнурками. Завтра же чтобы надели новую обувь.
Присмотрелся — у Димы тоже были такие же ботинки, но лишь на деревянной подошве.
«Вот как здесь поставлено дело!» — подумал я. Меня это обрадовало.
Над Заксенхаузеном кружили самолеты, небо гудело звуками свободного простора.
Ежедневно утром, после «кофе», заключенных распределяли на работы. Из этого лагеря часть людей выходила или выезжала на грузовиках в карьеры, на какие-то предприятия и даже на авиационные заводы, где собирались самолеты. Нам, новичкам, каждому выдали новую, только что с фабрики поступившую разнообразную обувь, каждому — старый, потертый рюкзак. Перед строем появился эсэсовец и сказал:
— Отныне вы все зачисляетесь в команду топтунов. Будете ходить в выданной вам обуви ежедневно по пятьдесят километров. Каждый должен дать ей требуемую нагрузку и таким образом проверить ее на прочность, установить дефекты. Сорок второй номер ботинок, например, должен принять вес в шестьдесят пять килограммов. У кого вес легче, тому в рюкзак добавят песку. Владельцы фирм хотят иметь точные данные о качестве своей продукции. Они доверили вам испытания. Так, кто вы отныне?
Заключенные молчали.
— Не запомнили, свиньи? — Вы — топтуны! Топтуны! Кто из вас в день пройдет пятьдесят километров, тот получит дополнительно пятьдесят граммов хлеба. Кто не пройдет, тот — саботажник и получит, — эсэсовец выразительно указал на столбы с перекладиной, возвышающиеся в отдалении, — тот получит виселицу! Ясно?
Люди молчали.
Началась процедура взвешивания и заполнения рюкзаков песком. Проделано было все быстро, и нас снова построили.
— Марш! — раздалась команда. Из репродукторов грянула бодрящая музыка.
Мы отправились в первый далекий поход, длиной в два месяца. Многие из нашей команды «топтунов» в эти минуты не могли предвидеть, что для них этот путь по кругу — то каменный, то асфальтовый, то песчаный, то грунтовой на определенных участках — станет последним в их жизни.
