Но Граве в комнате уже не было – он стоял в прихожей, прижав телефонную трубку к уху, и что-то громко и возбужденно говорил по-намурски.
– Телефон, видимо, включили, – сказал Милов. Тут, в спальне, тоже был аппарат – на ночном столике, со стороны Лили. Милов поднял трубку, поднес к уху, покачал головой: ни звука.
– Дан, я боюсь, он… вы понимаете?
Милов кивнул и спросил:
– Что он говорит? Я не воспринимаю, когда разговор идет на такой скорости.
Он не сказал, что вообще Намурия – не его регион, и его послали сюда только потому, что заболел Мюнх, – если можно считать болезнью две пули, в груди и в плече, и на язык ему дали неделю времени.
Ева прислушалась:
– Я тоже знаю не в совершенстве, но… Он разговаривает с канцелярией Господа, требует, чтобы его соединили с Самим, поскольку ему необходимо, чтобы Спаситель прибыл и воскресил Лили. Сейчас угрожает обратиться к конкуренту…
– Печально, – сказал Милов. – Он, кажется, всерьез тронулся.
– Дан, это все, что вы можете сказать? – с внезапной тоской в голосе спросила Ева. – Рехнулся, не рехнулся… Это ведь любовь, знакомо вам такое слово? Понимаете хоть, что оно означает? Любовь, о которой может только мечтать – и мечтает всякая женщина, но только редкая встречает в жизни такую… Вы просто никогда не любили, Дан, если ничего другого не можете сказать…
Милов увидел, что на глазах ее выступили слезы, и внезапно, помимо желания, представил, что не Лили лежит убитой в собственной постели (Лили, какими-то неведомыми путями впутавшаяся в опасные игры, ставшая звеном цепочки, которую теперь хозяева безжалостно рвали, уничтожая звено за звеном), а Ева, всего лишь несколько часов назад им впервые встреченная, но чем-то его уже зацепившая, уже прирастившая немного к себе, как он сейчас почувствовал; он представил себе Еву в постели мертвой – и ощутил вдруг, как перехватило горло, и понял, что куда сложнее обстояло дело с ним самим, чем ему казалось, и не просто из чувства долга он брал ее на руки и нес, но уже ощущая какую-то ответственность за нее – неизвестно перед кем, но ответственность, как за существо, данное ему и близкое ему и необходимое ему во всей жизни, сколько бы ее ни оставалось… Он изумился внезапному ощущению, и испугался его, и подумал, что если бы это Ева лежала, то он – нормальный, здоровый и ко многому привыкший человек, – пожалуй, тоже сошел бы с рельсов – не так, наверное, но сошел бы…
Сам того не сознавая, он все эти секунды, пока такие мысли проносились в голове, а импульсы – в сердце, смотрел на Еву в упор, крепко схватив ее за плечи – и она смотрела на него и, видимо, понимала и читала нечто в его глазах, потому что умолкла и тоже только смотрела… Громкий звук, донесшийся из прихожей, заставил их опомниться. Милов мгновенно оказался у двери, в руке его как-то сам собой возник пистолет. Опасности не было: это Граве, потерявший сознание, упал, опрокинув столик с телефоном, валявшийся теперь рядом. Ева подбежала, встала на колени около упавшего.
«Так или иначе, – думал Милов, гладя на ее узкую спину и светлые, уже высохшие волосы, – свое дело я, кажется, благополучно провалил. Были известны два звена цепочки – и вот они, одно за другим, ликвидированы. Куда шла цепочка дальше – у меня лишь слабые представления, да и у всех наших… Да никто не давал мне полномочий идти дальше: цепочка-то вела наверх, тут, наверное, нужен работник с другим статусом. Значит, программа теперь выглядит так: доставить Еву домой – хоть одно благое дело будет сделано, Граве отвезти в какое-нибудь медицинское учреждение, думаю, что они и в такой неясной обстановке должны действовать, а самому потом спешить в Регину, их столицу, и оттуда доложить, что и как, – ну, а дальше уже как прикажут. Да, ничего лучшего сейчас не придумать. Только не ввязываться ни во что: вовсе это ни к чему… А дальше?» – эта мысль, собственно, касалась уже одной только Евы, все хлопотавшей возле Граве. «Не знаю, как дальше, не знаю… Может быть, ничего и не случится – хотя уже нельзя будет жить так, как будто ее не было на свете… Не знаю, жизнь покажет».
– Думаю, надо поторопиться, Ева, – сказал он.
– Мне никак не удается…
– Ничего. Тут нужно время.
Милов нагнулся, не без усилия поднял Граве с пола и взвалил себе на спину. Что-то осталось в руке, вроде тряпочки, он сунул это в карман, не думая, машинально, из привычки не бросать ничего на пол. Ева отворила выходную дверь, придержала ее, Милов вынес Граве. Дверь мягко защелкнулась за спиной. «Рыбки теперь передохнут», – вдруг почему-то подумал Милов и даже пожалел их, как будто рыбки станут единственными жертвами происходившего. Ева шла впереди, Милов тяжело спускался вслед – веса в Граве было куда больше, чем в женщине. Внизу по-прежнему никого не было, только на втором этаже приоткрылась и тут же захлопнулась дверь. Ева открыла заднюю дверцу машины, потом, обойдя ее, – противоположную и помогла втащить и уложить Граве на сиденье. Снова обойдя машину, заметно припадая на ногу, прежде чем сесть, она остановилась рядом с Миловым.
– Дан…
– Ева?
– Странно, правда? И неожиданно…
Ему не надо было объяснять, что это сказано не о Лили, и даже не обо всем том, не вполне понятном, что происходило нынче в городе и вокруг него.
– Ева, я…
– Да. Я ведь поняла.
– Но если бы вы не сказали там, я бы не понял – о себе…
– Не надо объяснять, – сказала она.
– А мне надо, – сказал он. – Только не сейчас. Что с ногой?
– Посмотрим потом. Терпимо.
В машине он спросил:
