главного дома из привозного камня и местного кирпича поднимались на вершине холма, в окаймлении низкого, размытого дождями и затянутого сухой осенней травой вала, который был когда-то стеной усадьбы.
— Мне такие места всегда нравились, — сказал Мий, осторожно трогая пальцем ветку облепихи, свесившуюся через стену дома изнутри, из комнаты. Ярко-рыжие ягоды казались маленькими копиями солнца на фоне мрачноватого серого камня. Мийгут перевёл взгляд вдаль. Старые стены не загораживали обзор, осыпавшись наполовину. Ещё не вылинявшая за зиму высокая трава золотом текла по холму вниз и вперёд, в реку и в закат. Против солнца стебли выглядели совсем тёмными.
— Не знаю, чем. Молодые города похожи на новую жесть: яркие, звонкие и бессмысленные. В них ещё нет души. У людей душа изнашивается с возрастом, а у вещей и мест — с возрастом появляется. Появляется, а потом растёт и крепнет, с каждым шагом по ступеням и с каждым криком, отразившимся от стен. Как старая посуда помнит руки и губы людей, которые жили за много порогов до нас. Как старое оружие, каждая царапина на котором — память о каком-то бое, о чьей-то смерти.
Налетевший ветер ткнулся Мию в затылок, бросая волосы ему в глаза и набивая в рот. Мийгут рассмеялся, запрокидывая голову.
— Не люблю новые города. Я люблю стёртые ступени, осыпавшуюся штукатурку, выщербленные стены, выбоины в мостовой… Глупо, да?
— Я когда на наших смотрю, думаю, что я дурак без здравого смысла, — засмеялся Шонек. — А с тобой если сравнивать, так практичней меня ещё поискать людей надо! Ты-то где теперь? К Астивазу же не вернулся? Или с родителями?
Мийгут повернулся от ковыля во двор.
— Не вернулся. Ни к мэтру, ни к родителям. Место вот ищу. А то уже и краски с бумагой кончились, и деньги на них.
— Так на что ты живёшь? Тебе деньги нужны? Если что, я…
— Не надо. Я так, по мелочи подрабатываю. Там стену расписать, здесь подводу разгрузить, тут приглашения оформить или письмо сочинить. Плохо платят, правда: несолидный я.
Шонек покачал головой, с явным неодобрением.
— Слушай, — вдруг сказал он. — А может, к нам? Я предложу, чтоб тебя взяли. Будем вместе работать.
Мийгут задумчиво помолчал.
— А что за работа?
— Ну… Всякое. И каллиграфия нужна будет, и рисовать…
Мийгут смотрел вдаль. Работать где-то в канцелярии Веройге? Там много будет такого, что стоит нарисовать. Не для денег, просто. Лица, места, сюжеты… Такое, чего в других местах такому вот Мию не увидеть ни за что.
— Секретарём можно тебя устроить. Там, правда, много такого будет, о чём говорить нельзя, и даже думать громко нежелательно, — продолжал Шонек. — Но с деньгами проблем не будет точно. Дворянство получишь, и защиту хорошую.
— Брось! Какой из меня дворянин! — сказал Мий, думая о другом. Что толку в этих сюжетах, если их нельзя будет никому показать? Что толку в жизни, если её нельзя нарисовать и оставить другим? Конечно, и сейчас-то никому не показываешь. Но одно дело, когда это только сейчас, когда веришь, что однажды станешь известен. И совсем другое — когда никому никогда показать нельзя будет. И после смерти наверняка уничтожат половину, если вообще позволят написать…
Шонек тем временем продолжал что-то говорить. О том, что зато интересно, и деньги хорошие, и жильё в Веройге дадут. Правда, иногда могут и ночью, и в любое нерабочее время выдернуть…
— Это ничего, это ерунда, — сказал Мий, глядя на запад и думая о том, как можно было бы, имея деньги, сделать закатное солнце — из разных сортов золота и вечернее небо — из янтаря.
— Так я старшим про тебя скажу?
Мий вынырнул из задумчивости и повернулся к нему.
— Нет, — сказал он, — не нужно. Я подумаю, ладно?
Шонек явно удивился. Видно было, что он сам желание быть в кхади считает естественным и здоровым желанием любого вменяемого человека. Но настаивать не стал и остаток прогулки говорил о другом. Мийгут, к своему удивлению, обнаружил в себе некоторое беспокойство и смятение. Потенциальная карьера при дворе ол Тэно представлялась ему чем-то в духе спектаклей бродячих актёров, где всё слишком запутано и надрывно, чтобы быть правдоподобным. Смутно воображались страшные тайны, кровавые застенки, секретные письма, придворные праздники и секретные комнаты фамильных замков. 'Вот бы нарисовать!' — восторженно вскрикнул кто-то на задворках сознания, кто не делал различия между застенками и праздниками. Кто-то другой, там же, на задворках того же сознания, вполголоса бурчал, что на деле всё будет скучней и невнятней, страшных тайн писцу-секретарю никто не доверит прямо с порога, а если и доверит, то будут они грязные и скучные, как сплетни базарных баб над прилавком с несвежей рыбой.
Но самое главное… Глупо идти в дворцовую канцелярию и сидеть там всю жизнь писарем. На такой карьерной лестнице вообще глупо сидеть, по ней надо бежать вверх, расталкивая препятствия локтями. А это дело хлопотное, отбирающее много сил и времени. И откуда тогда брать время на главное? На картины?
Нет, подумал Мийгут. Не нужны мне ваши тайны и ваши деньги. Не хочу я лезть в интриги и политику. Я картины писать хочу. Хватит, что я на каллиграфию дал себя уговорить, пока мелкий и дурной был. Не хочу я себе чужой судьбы.
Шон говорит, хорошо платят. Но хорошо платят там, где много требуют.
А мне же много не надо, думал Мийгут. Мне же только чтоб на краски хватало, ну и поесть иногда. Зачем мне много денег?
Шон смеётся. Говорит, что это глупость несусветная. Мол, что ты тогда рисовать будешь, если кроме рисования у тебя ничего нет? Будешь писать картины про то, как ты пишешь картину с себя, пишущего картину?
'…Сколько всего можно будет там подсмотреть! — подпевал Шонеку кто-то с задворков Миева сознания. — Каких сюжетов, которые нигде больше не увидишь, и из головы не нарисуешь!'
Шонек говорит, что, может, иногда придётся съездить куда-то по делам.
'Не хочу!' — решил Мийгут, представляя слякоть, чёрное от дорожной пыли лицо и испорченные дождями рисунки. Бытовую подлость ради чинов и наград и взаимное подсиживание.
Кто-то на задворках сознания поскуливал от восторга, предвкушая дорожные пейзажи, странные дома, непривычные лица и чужую одежду, несходную с имперской.
Послезавтра, когда он снова увиделся с Шонеком, Мий сказал, что согласен. Пусть поговорит со старшими.
Кирой Тедовередж-тай кьол Кайле
2275, 5 день 1 луны Ппн
Ивовый дом, Эрлони
Поверив в свою непобедимость и моральную поддержку Империи, веше ударил по Форбосу в середине пятой луны пополудни прошлого года. Кадар не мог не отреагировать на такое вопиющее поведение и двинул флот на защиту своих владений на острове. Занга ждала недолго и уже луну спустя ввязалась в эту драку. В конце концов, каждое из трёх государств доподлинно знало, кто именно вправе держать морские пути от севера до юга. Империя тоже доподлинно знала это, но пока не спешила обнародовать своё мнение. А мнение Тедовереджа дазаранскую столицу совершенно не интересовало.
Тедовередж по этому поводу злился. Всё равно кроме этого ему сегодня особо нечем было заняться. Так что к этому делу Кирой подошёл ответственно. Сел в большом зале перед камином, потребовал кофе и приступил. Долго злиться ему помешал Шек, который явился, как всегда, без предупреждения: просто возник в двери, пробежал через комнату, упал в кресло, откинул голову на спинку и довольно расплылся в улыбке.
