Когда сломались. Сломать можно почти каждого… но гнуть и менять интересней. Правильное дознание, нок Эгзаан, это не только и не столько пытки, сколько умение находить 'самое' для каждого человека и уметь на этом сыграть. Играть можно грубо, тупо ломиться напролом. Физическая боль, например, действует практически на всех. Кого-то не испугает боль сама по себе, но испугает увечье или уродство. К тому же, многие считают физические пытки очень унизительными. Но это как удар кузнечным молотом: им можно только плющить, ни для какой более тонкой работы он не годится. Не говоря уж о том, что такая пытка — профанация высокого искусства. Потому что настоящее дознание — это подлинное искусство, куда более изящное, чем знание болевых точек или умение снять кожу так, чтобы человек остался жив ещё долго. Настоящее дознание — это искусство понимать людей и применять это понимание на практике. К тому же, боль зачастую — вовсе не самое страшное в пытке. Илирцы полагают, что душу — или 'тьё', как они говорят, убивают унижение и беспомощность.
— А вы полагаете иначе, — полувопросом сказал Ортар.
Хриссэ хмыкнул и добавил вина себе и барону.
— Я не считаю, что унижение может быть извне. Унизить нельзя, можно только унизиться.
— Эта поза хороша в теории, в застольной беседе, — возразил Ортар. — Боюсь, на дыбе она может оказаться несостоятельной… Вам смешно?
Серый герцог послушно перестал смеяться и протянул ему бокал, весело щурясь.
— Ваше здоровье, нок Эгзаан! И чтобы все достойные люди попадали в плен на застолье, а не на дыбу…
Ортар пригубил, недовольно хмурясь.
— Вы не ответили на вопрос.
— Разве? — равнодушно переспросил ол Каехо. — Я разве не сказал: боль не имеет значения. Внешнее не имеет значения. И внешнее не может быть унижением, пока человек не унизился сам.
— Сказали. А я говорю, что эта теория не выдержит проверки практикой.
Ол Каехо пожал плечами и как-то подозрительно усмехнулся.
— Что ж, если вы настаиваете…
Он неспешно встал из-за стола и неспешно стянул рубашку. Ортар смотрел на этот спектакль в лёгком ступоре, пока не разглядел, что скрывала рубашка, — и ступор резко потяжелел. Судя по торсу, здоровьем Наама Серого герцога не обделила. Не бычьим, скорее змеиным. А потом над этим торсом поработали люди. Огнём и железом. Ортар с усилием оторвал глаза от страшного сморщенного шрама у ключицы и перевёл взгляд на лицо ол Каехо. Тот смотрел чуть насмешливо, успев уже взять в левую руку бокал с вином.
— А помимо прочего в Занге, знаете ли, полагают, — ол Каехо всё с той же неспешностью повернулся спиной, по которой змеиным выползнем скользнул бесцветный хвост волос, — полагают, будто бы ничто так не унижает дворянина, как публичная порка. Хуже всего, что была ранняя весна, вёсны в Северной Занге стылые и дождливые, а из одежды мне оставили только ремни на запястьях. Висеть голым посреди тюремного двора — это, знаете ли, довольно холодно.
Серый герцог снова повернулся лицом, отпил вина и поставил бокал, чтобы надеть рубашку обратно. Ортар глядел в стол перед собой. Что-то задело его куда больше, чем можно было ожидать. Ол Каехо, по- видимому, понимал это, довольно усмехнулся, поправил ворот и сел.
— Вы же наёмник, — сказал он, обнимая пальцами бокал. — Убийца. Откуда такая щепетильность?
— Убить и пытать — вещи разные, — сказал Ортар, переводя глаза на него. — А палачей нужно причислять к нашада.
Хриссэ рассмеялся — безо всякой горечи, легко и весело.
— Бросьте, нок Эгзаан! Люди делали свою работу, и хорошо делали, это я вам говорю как профессионал. А у тамошнего главного дознавателя, к тому же, была и своя причина для особого рвения: я, в некотором смысле, убил его брата…
— Никакой человек не заслуживает пыток.
— А палач и клятвопреступник? — змеино улыбнулся герцог. — Нашада?
Ортар пожал плечами.
— Под ударом меча герцог мало чем отличается от нашада. Полагаю, меньше, чем плеть отличается от меча.
Ол Каехо рассмеялся.
— Это грабёж, нок Эгзаан! Обычно такие вещи говорит имперский дознаватель, а не его гости! Вы не хотите сменить карьеру? Все задатки…
— Спасибо, — спокойно сказал Ортар. — Я не настолько люблю мыть руки, чтобы так их пачкать.
Ол Каехо улыбался во все зубы, задумчиво покачивая вино в бокале.
— Знаете, нок Эгзаан, — почти мечтательно сказал он, — это очень хорошо, что вы в плену именно у меня, а не, скажем, у ол Нюрио. Во-первых, вы здорово поднимаете мне настроение, а во-вторых, два таких моралиста, как вы и Дзой…
Он не договорил и рассмеялся.
Дхонейдо о-Баррейя
2287 год, 10 день 2 луны Ппд
север Кадара
Например, давно используют такой простой и безотказный камнемёт: вертикальная мачта, на мачте гибкий рычаг. На длинном плече рычага — праща, а на коротком — верёвки. В пращу заряжают ядро; наводчик оттягивает пращу под нужным углом. Потом по команде несколько человек дёргают за верёвки. Длинное плечо с пращой взлетает вверх, ядро уходит в сторону врага. Похвалиться машинка могла только скорострельностью и простотой. Никак не точностью, дальнобойностью или весом снарядов. Однако развитие технической мысли до сих пор шло только масштабное, а не конструктивное: не полдюжины человек дёргают, например, а два десятка. Или две сотни. С точки зрения Онея давно напрашивались изменения конструкции. Он сделал рычаг жёстким, что положительно сказалось на точности, и добавил на свободное плечо рычага противовес, что позволило одновременно уменьшить тяговое усилие и увеличить мощность. При той же команде из двух десятков человек свободно можно было метать камни по меньше мере вдвое тяжелее и на треть дальше. Можно, в общем, и дальше, но тогда ядро ударит стену на излёте и под слишком острым углом. В качестве иллюстрации принципов баллистики и такое попадание вполне годилось, но Империи нужна была военная сила, а не принципы баллистики. Изобретателя это обескуражило ненадолго. Практическое применение — это частный случай тех же общих законов физики, и Оней довольно быстро выучился подменять цели Империи своими — незаметно для Империи. Если проявлять осторожность и почаще выражать заботу о практических свойствах конечного механизма… Под видом отладки и доработок можно было на казённые деньги провернуть очень любопытные эксперименты.
Война с этой точки зрения была удобным полигоном для проверки теоретических положений баллистики и своих идей. В глубине души экспериментальным полигоном Оней считал вообще всё. В том числе данную битву с кадарцами под стенами какой-то крепостицы в полудне пути от Джаршада.
Крепостица, надо полагать, была предельно важной стратегически, раз отец столько суетился по этому поводу. Оней суетился тоже. Он полную луну командовал полусотней плотников, сначала собирая эту машину, а потом проверяя её. Сегодня её ещё затемно перевезли сюда и установили на небольшом взгорке. Насколько понял со слов отца Оней, главное для имперцев здесь было — разбить кадарцев в поле, а не пробиться в крепостицу. То есть, если гениальное изобретение окажется не таким гениальным, как уверяет изобретатель, катастрофы из-за этого не случится.
Что бой начался, задумавшийся Оней понял не сразу. Он смутно помнил, что механиков должен был прикрывать небольшой отряд, специально оставленный при них, а к тому же резервная лёгкая конница стояла здесь же, под пригорком. В любом случае, начался бой где-то поодаль, и казался Онею несколько нереальным, словно бой от него отделяло прозрачной, но прочной стеной. Что бы ни происходило там, в свалке, оно происходило не здесь и как-то неправдоподобно, не по-настоящему. Дубовые брусья камнемёта куда реальней. И каменные обтёсанные ядра, сложенные аккуратно рядом с машиной. И толстый обрубок бревна, на котором сидел Оней. Всё это было ясно, логично и прочно, действительно. Шум, доносящийся с
